Почему все существующие полиархии — частнопредпринимательские и рыночно ориентированные?

Все без исключения полиархии являются не только рыночными, но и одновременно частнопредпринимательскими. Чем же объясняется это великое историческое явление — зависимость полиархии от рынка и частного предпринимательства?

Поскольку и рыночные частнопредпринимательские системы, и полиархии являются методами общественного контроля над «государственными» решениями, можно было бы предположить, что общества, в которых общественный контроль очень высоко ценится, использовали бы оба этих метода. Но это не так. Большинство рыночно ориентированных систем не являются полиархиями. Тем не менее можно было бы задаться вопросом: не захочет ли общество, которое столь высоко ценит общественный контроль, что поддерживает полиархию, усилить общественный контроль, используя для этой цели рынок? Очевидный ответ состоит в следующем: такое общество может поверить в то, что полиархия — более эффективное средство обеспечения общественного контроля, чем рынок, и поэтому оно может отказаться от рынка.

Если мы будем рассматривать полиархию и рынок как системы общественного контроля, мы не увидим каких-либо непреодолимых причин их взаимообусловленности. В таком случае, возможно, у них есть какие-то другие общие характерные черты, объясняющие существование полиархии только в связке с рыночной системой. Вот в этом и есть ключ к разгадке — их общее происхождение. Два явления исторически связаны воедино, потому что, судя по тому, в какой форме они возникли, оба они являются проявлениями конституционного либерализма. И поэтому с рынком связана не полиархия как общее явление, а только полиархия под либерально-конституционной эгидой, которая является одной из нескольких возможных вариантов полиархии.

История демократии — это в основном история борьбы за свободу. Логически рассуждая, люди могут располагать значительной свободой даже при недемократическом режиме или быть во многих отношениях несвободными даже в условиях демократии. И в свете истории становится очевидным, что люди понимают различие между свободой и демократией. Однако один из способов, которыми люди пытались обеспечить свои свободы, состоял в установлении более или менее демократических режимов, которые мы называем полиархическими, в которых полиархия является средством, а свобода — целью. Демократия «дает клятву свободе»¹. «Борьба за демократию исторически является борьбой за политическую свободу»².

На ранних стадиях развития конституционного либерализма, начиная с Великой хартии вольностей и затем в ходе Пуританской революции^* и «Славной революции»^** XVII века, либеральное конституционное движение не ассоциировалось с демократией или полиархией. Это было движение за расширение и защиту свобод сначала дворян, а затем торгового среднего класса, включавшее в себя конституционные ограничения на прерогативы государства как средство этой борьбы. По мере того как движение постепенно стало ассоциироваться в конце XVIII века с идеями народного правления, оно сохраняло свое устремление к свободе, для которой народное правление было не более чем средством, и к тому же сомнительным.

Равенство — еще одна цель, средством для достижения которой считали демократию³. Однако в XIX веке широко распространилось мнение о том, что эгалитарные и либертарианские устремления находятся в конфликте. Поэтому эти два течения разошлись. Маркс и социалисты стали выступать за равенство, а либералы — за свободу. С тех пор эгалитарная традиция демократии оказалась подчиненной либертарианской традиции.

Великие «демократические» революции, американская и французская, выдвинули в качестве своей цели расширение «прав человека». Французская формула «Свобода, Равенство, Братство» не поднимает демократический общественный контроль до статуса цели революции. В действительности новые лидеры Франции во время революции не очень ценили общественный контроль. В послереволюционной Франции он постепенно стал лишь средством достижения свободы и исправления наиболее явного политического неравенства. В Америке революционеры объявили о своей преданности не общественному контролю, а «некоторым неотчуждаемым правам, и среди них жизни, свободе и стремлению к счастью»^*. Они хотели, чтобы правители не покушались на их свободу, но расходились во мнениях о том, какая степень народного правления обеспечит достижение этой цели. Отцы-основатели конституции США были пламенными либералами, но очень робкими демократами, а некоторые вообще таковыми не были.

Ни один из выдающихся деятелей политической мысли нового времени не выступает с позиций ценности общественного контроля посредством демократии, кроме тех, для кого демократия является средством достижения свободы или равенства. Все они прежде всего либералы, а уже потом демократы, если они вообще демократы: Локк, Монтескье, Бэрк, Бентам, Гегель, Милль-старший и Милль-младший, Спенсер. Руссо, самая великая фигура из не включенных в этот список, не был ни либералом, ни демократом в общепринятом значении этих слов.

Если по своему историческому происхождению полиархия является институтом для введения общественного контроля в таких объемах и формах, которые служили бы делу свободы, тогда нет ничего удивительного в том, что люди, создающие полиархии, при этом сохраняют и рыночные системы. Дело в том, что в значительной мере та более широкая личная свобода, к которой стремятся люди, — это свобода заниматься торговлей и организовывать предприятия, чтобы получать выгоду от торговли. Это и свобода передвижения, сохранения доходов и активов, а также свобода от беззаконных поборов. По словам Галифакса^**, «торговля — это дитя свободы».

Локк, главный источник американской революционной мысли, в своих трудах устанавливает самую тесную связь между рынком и либерализмом. Для Локка собственность была фундаментом либерального конституционного государства. Функцией государства являлась защита собственности, включая право собственности на свое тело, набор прав, посредством которых свобода впоследствии поглощается собственностью. Собственность является одной из основ рыночного обмена, так как люди не могут обменивать активы или деньги на активы или услуги, если не «владеют» активами и деньгами.

В рыночной системе необходимы также определенные минимальные свободы для обычных рабочих. Маркс писал: «Непосредственный производитель, рабочий, лишь тогда получает возможность распоряжаться своей личностью, когда прекращается его прикрепление к земле и его крепостная или феодальная зависимость от другого лица. Далее, чтобы стать свободным продавцом рабочей силы, который несет свой товар туда, где имеется на него спрос, рабочий должен избавиться от господства цехов, от цеховых уставов об учениках и подмастерьях и от прочих стеснительных предписаний относительно труда»⁴.

Очевидно, что связь между либеральной конституционной полиархией и рынком не является исторической случайностью. Полиархии были учреждены для того, чтобы завоевать и защитить определенные свободы: частную собственность, свободное предпринимательство, свободу заключения контрактов и выбора профессий. Полиархия служила и более широким устремлениям учредивших ее элит: «Цель — это всегда индивидуальная самопомощь»⁵. Рынки нужны как для конкретных свобод, так и для осуществления самопомощи. «Задача либерального государства заключалась в том, чтобы обеспечить условия для капиталистического рыночного общества. Суть и либерального государства, и рыночного общества составляла конкуренция, конкуренция между индивидуумами, которые были свободны выбирать, на что им употребить свою энергию и навыки»⁶.

В наше время связь между рынком и конкретными свободами, высоко ценимыми в либеральной традиции, по-прежнему очень тесна. Для того чтобы рядовые граждане имели свободу выбора деятельности, нам нужен рынок рабочей силы, а не авторитарная система ее распределения. Для того чтобы мы могли свободно путешествовать, не спрашивая разрешения у правительственного чиновника, мы должны иметь возможность покупать билеты на рынке. Для того чтобы обладать свободой читать, мы должны иметь возможность покупать книги. Свобода в либеральном представлении — это свобода от разнообразных форм государственного вмешательства. А для такой свободы рынки поистине являются незаменимыми.

Если мы поймем, что полиархия — это компонент высоко развитой формы конституционного либерализма и что конституционный либерализм в свою очередь является комплексом институтов, обеспечивающих свободу граждан заниматься торговлей, чтобы использовать свои жизненные возможности, мы не сможем представить себе полиархии без рынка. Но мы сможем представить себе рынки без полиархии, поскольку, не создав полиархии, некоторые страны, тем не менее, могут образовать некую форму конституционного либерализма, достаточную для того, чтобы гарантировать права элиты или среднего класса на обогащение. Такой комплекс гарантий может быть защищен соглашениями между членами элиты или конституционной традицией, не достигающей уровня полиархии.

Фактически ситуация в большинстве некоммунистических систем мира именно такова. Эти рынки функционируют в условиях хотя и слабых, но официально провозглашенных конституционных ограничений на вмешательство государства, вследствие чего существует, по крайней мере, некоторая свобода индивидуумов по использованию рыночных возможностей. И все это — без полиархического контроля над государством. На примере Мексики можно видеть, в какой степени, даже при отсутствии полиархии, наличие комплекса правил может расширить свободу среднего класса в использовании рыночных возможностей. Но почти все неполиархические некоммунистические системы входят в эту большую группу стран.

Можно вообразить себе полиархические государства любых конфигураций, но все реально существовавшие в истории и существующие в настоящее время полиархические государства демонстрировали и демонстрируют высокую озабоченность традиционными свободами, что проявляется в применении разделения властей и других средств для предотвращения чрезмерного сосредоточения власти у одного человека или организации — хотя бы и под предлогом законных национальных интересов. Полиархии — это системы правил ограничения власти, а не ее сосредоточения. Это результат борьбы за контроль над властью, а не за ее установление или повышение ее эффективности. Поэтому полиархии как политические системы подобны рынкам. Для них характерны децентрализация, диффузия влияния и власти и взаимное приспособление таким образом, чтобы в первую очередь индивидуумы и малые группы, а не национальные общности, могли стремиться к реализации своих желаний. Как мы видели, и существующие полиархии, и рыночные системы способствуют крайним проявлениям плюрализма.

Теперь нам придется ответить на два вопроса. Первый заключается в том, можем ли мы вообразить себе полиархию, обеспечивающую общественный контроль над правительством, усилия которого направлены на осуществление коллективных целей, но которое гораздо меньше внимания уделяет традиционным личным свободам? Да, это нетрудно. Отсюда логически следует, что полиархия и рынок независимы друг от друга. Это важный вывод.

Однако многие либералы верят в то, что нерыночная полиархия невозможна на практике. Например, они высказывают опасения, что люди предпочтут воевать друг с другом, а не стремиться к достижению договоренности о коллективных целях. Либералы считают, что полиархии были способны сохранять внутренний мир в основном только потому, что способствовали разнообразию возможностей реализации личных целей. И тем не менее мы знаем, что полиархии осуществляли коллективные задачи — война, государственное образование и борьба с инфекционными заболеваниями. В любом случае в эпоху таких коллективных проблем, как нехватка энергии, ухудшение состояния окружающей среды, возможность ядерной катастрофы, все больше и больше думающих людей приходят к выводу о том, что жизнеспособной будет только новая форма полиархии. Либо полиархия будет менее либеральной и более коллективистской, либо полиархии не станет вообще. Это вопрос, к которому мы вернемся позже.

Второй вопрос состоит в следующем: почему в рамках полиархии, несмотря на их либеральное и конституционное происхождение, не предпринималось каких-либо серьезных попыток образования централизованно управлявшихся авторитарных систем? Разве нельзя было, например, ожидать, что, по мере того как с ходом времени забывается происхождение системы, граждане хотя бы одной полиархии решились бы на такой эксперимент? В последние двести лет как минимум одна полиархия должна была бы намеренно или случайно предпринять попытку полиархического центрального планирования. Любопытно, что ни в одной из них этого не было сделано — за исключением, может быть, военного времени.