Глава 1 Особенности советской плановой экономики

Никогда планы изменений не создавались так несовершенно... Экономикой будущего не смогли бы управлять ни один день, если бы следовали подобному толкованию закона ценности.

(Фридрих Визер. Естественная ценность)

Выбор институциональной системы: эффективность или стабильность?

Несмотря на изречение Визера, которое относится еще к 1893 году, Советский Союз управлялся согласно социалистической теории плановой экономики в течение семидесяти четырех лет. Более того, совместно с восточноевропейскими союзниками Советский Союз создал единственный общественный строй в истории, который бросил серьезный вызов экономическому превосходству права собственности, основанной на частном владении и денежном обмене. Советский Союз достиг желаемых целей индустриализации, начав практически с нуля, и построил военную машину, с которой могли соревноваться только Соединенные Штаты Америки. И хотя плановой экономике помогала существовать иная экономическая система, действовавшая изнутри и основывавшаяся на стимулах и подразумеваемых правах собственности, абсолютно чуждых официально декларируемым, но формально узаконенная система прав собственности социалистического государства продолжала существовать вплоть до распада самого социалистического строя.

В этой системе права собственности на заводы, станки и оборудование («средства производства» по терминологии Маркса) были отчуждены от отдельных людей и «коллективизированы». Естественно, что в такой системе частные сделки со средствами производства запрещались, что вело к суровому ограничению возможностей свободного обмена и использования денег. Контроль над средствами производства и над самим производством «прочно принадлежал центральной власти» [92, с. 167].

Сегодня не нужно доказывать, что такой централизованный контроль неэффективен (с точки зрения благосостояния обычного потребителя) по сравнению с децентрализованной рыночной экономикой, во всяком случае, при нынешнем состоянии технологического развития. Утверждение о том, что плановая экономика являлась более передовым способом организации экономической деятельности, было неоднократно опровергнуто хорошо известными теоретическими доводами, главным образом относящимися к вопросам стимулов и информации. Даже эмпирический опыт прошедших пятидесяти лет отчетливо свидетельствует в пользу экономики рыночного типа (как в промышленно развитых странах, так и в странах, стоящих на пути промышленного развития), которая во многих случаях приносила гораздо более высокие темпы роста и гораздо большее процветание.

Вместе с тем относительная неэффективность институциональной системы не обязательно приводит к ее нестабильности, не говоря уже о распаде [83, с. 90 — 93]. Если рассматривать институциональную систему плановой экономики как относительно автономную и подразумевающую высокие издержки «отказа» от такой системы (которые сознательно раздувались властями путем ограничения обмена товарами, людьми и информацией со всем остальным миром), то хорошо известные факторы зависимости от раз выбранного пути и попадания в ловушку [83, с. 94] говорят в пользу довода, что такая система будет оставаться стабильной до тех пор, пока внутри ее собственного механизма стимулов не появятся разрушающие факторы. В этой и в последующих двух главах предметом нашего рассмотрения будет не столько относительная неэффективность плановой экономики по сравнению с рыночной, сколько вычленение тех элементов в системе стимулов, которые в конечном итоге привели к ее развалу.

Кроме того, само понятие «эффективности» отлично для плановой экономики и для традиционной рыночной. Плановая экономика может считаться эффективной, когда она работает в соответствии с планами, установленными центральными властями. Это как раз та ситуация, которую традиционный экономист назвал бы «неэффективной», так как при ней не происходит (мягко выражаясь) максимизации благосостояния потребителей. В то же время следует ясно понимать, что традиционное понятие «экономической эффективности» действует только при той исходной посылке, что желания рядовых потребителей играют какую-то роль. В чистой модели плановой экономики играют роль только желания одного потребителя — государства. Это, в свою очередь, обусловлено основополагающей посылкой о распределении основных фондов, согласно которой вся собственность принадлежит только государству и никому больше. Единственный аргумент, который наводит тонкий мостик над пропастью между плановой и рыночной экономикой, состоит в том, что и рыночная экономика удовлетворяет не все желания потребителя, а только те, которые подкрепляются эффективным спросом. Таким образом, в модели плановой экономики, построенной на чисто теоретических принципах, распределение ресурсов должно считаться отвечающим оптимуму по Парето, поскольку любой отход от такого распределения неизбежно будет наносить ущерб государству-диктатору13. Подобный довод никоим образом не следует истолковывать в качестве «оправдания» плановой экономики. Как указывал Амартья Сен, «если предотвращение поджога Рима сделало бы императора Нерона несчастным, то позволить ему сжечь Рим должно считаться оптимальным решением по Парето... Общество или экономика могут быть оптимальны по Парето и в то же время не вызывать ничего, кроме отвращения» [93, с. 22]. Система тоталитарной экономики в бывшем Советском Союзе и впрямь являлась далеко не самой привлекательной из тех, что когда-либо были созданы на нашей планете. Поэтому вдвойне интересным, с нашей точки зрения, является и вывод, к которому мы приходим в результате анализа, приведенного ниже. А именно тоталитарная экономика содержала семена саморазрушения в самом ее механизме стимулов, и содержала она их совершенно независимо от ценностных суждений относительно необходимости учитывать благосостояние потребителей (или права человека), привнесенные из других, более симпатичных нам экономических и политических систем. Иными словами, даже когда в «функцию социального благосостояния» социалистической экономики (не говоря даже о том, насколько это понятие здесь вообще применимо) прямо встраивается много неэффективности (в традиционном ее понимании) в силу предпочтений государства-диктатора, внутренняя логика развития такой системы неизбежно приведет ее к тому этапу, когда она начнет давать сбои в достижении собственных целей. (В то же время с точки зрения эффективности, опять же в ее традиционном понимании, такого рода сбои могут, напротив, означать улучшение.) На наш взгляд, сам этот вывод уже немаловажен.

Крайне важным для последующего обсуждения, а также для моделей, приведенных во второй и третьей главах книги, являются вопросы неформальных институтов коррупции, злоупотреблений и так называемой параллельной экономики (или черного рынка), которые с течением времени набирали все большую силу и масштабы внутри плановой экономики. Кто-то может возразить, что мы придаем перечисленным факторам слишком большое значение и что, несмотря на их большую роль и повсеместное распространение, они никогда не составляли то, что можно было бы назвать «сердцевиной» социалистической экономики, точно так же, как нельзя сказать, что «сердцевину» рыночной экономики составляют не менее важные и распространенные факты владения государством некоторой долей ресурсов или его вмешательство в экономические вопросы. Однако степень, в которой параллельная экономика проникала в официальную экономику, была гораздо выше, чем степень вмешательства любого государства в рыночную экономику, даже в самых ярых случаях подобной «интервенции». Тот факт, что подобное проникновение параллельной экономики в официальную зачастую осуществлялось незаконными способами, привел к тому, что соответствующие явления было труднее заметить, но в то же время это приводило к возникновению конфликта с «основной системой», который был гораздо серьезней и который было гораздо труднее решить, не доводя дело до открытых столкновений, чем конфликт между рыночными силами и (по большей части) законным и открытым вмешательством государства в рыночную экономику.

Если бы кто-то захотел проследить исторические параллели, то на ум сразу пришло бы развитие товарно-денежных отношений внутри феодального общества. Хотя большинство официальных прав собственности в феодальном обществе, как, впрочем, и большинство социальных норм правящего класса, основывались на совершенно иных принципах, симбиоз, развившийся между купцами и феодальными лордами, сыграл определяющую роль в свержении феодального порядка [9].

Соответственно, мы отказываемся от всяких попыток представить полное и всестороннее описание системы плановой экономики или затронуть все или даже большинство факторов, способствовавших ее падению. В российском контексте система рушилась не тогда, когда предпринимала самые суровые репрессии по отношению к народу, а тогда, когда народ полностью разочаровывался в системе и терял все иллюзии. Как это разочарование уничтожило коммунистическую систему в 1991 году, так и разочарование в царизме уничтожило его в 1917 году. Было бы увлекательной задачей включить этот культурный фактор в экономический анализ, но оставим это до другой книги.

Мы ставим перед собой более скромную задачу — сосредоточить внимание лишь на одной стороне сложных внутрисистемных отношений в плановой экономике. Нас оправдывает то, что, хотя эта сторона хорошо известна эмпирически, ее теоретическому значению, на наш взгляд, не придавалось должной важности, а также то, что фактически эта система не только пережила смерть коммунизма, но и расцвела при переходе к рыночной экономике. Какие бы другие факторы ни были в списке тех, что помогли распаду плановой экономики14, злоупотребления, коррупция и параллельная экономика полностью завладели ходом сооытии после того, как рухнули последние бастионы ее официальных институтов и системы осуществления прав собственности. И похоже, это очень важное обстоятельство ускользнуло от взгляда планировщиков прямого перехода «от социализма к капитализму». Противоречия в структуре стимулов, внутренне присущие плановой экономике, и ее неформальные структуры на нижних звеньях прямо связаны с важнейшими институциональными чертами современной переходной экономики. А эта связь и является предметом нашего интереса.

Основная проблема стимулов

Случайный наблюдатель мог бы сделать вывод о том, что при системе «коллективной собственности» на средства производства происходит размыв прав собственности до таких пределов, когда осуществление этих прав становится крайне затруднительным [39, с. 50]. Это, безусловно, справедливо в отношении поздних этапов существования плановой экономики, когда ее механизмы стимулов были уже в значительной степени уничтожены (и это справедливо в отношении современной переходной экономики). Однако если взглянуть на ранние этапы плановой экономики, когда система работала в полную силу, то перед нами предстанет совсем иная картина. При коллективном владении того типа, который существовал, например, в Советском Союзе при правлении Сталина, права собственности порой разграничивались и осуществлялись строже, чем в экономиках, основанных на частной собственности. Так, например, существуют стенограммы судебных дел 1930-х годов, из которых видно, что крестьяне в колхозах и рабочие на заводах осуждались на долгие годы каторжных работ за горстку зерна, украденную с колхозного поля, или за то, что рабочий покинул на несколько минут свое место у станка. На самом деле «коллективная собственность» означала собственность государства, которая была очень хорошо очерчена и нисколько еще не «размыта», и любой, кто пытался получить свой кусочек этой собственности без должного одобрения, подвергался очень суровому наказанию15. Рассмотрим теперь более подробно, как на деле осуществлялись те права собственности.

Частное владение средствами производства теоретически хорошо описано и всегда может быть реализовано путем продажи объекта владения16. Деньги в хрестоматийном понятии меры стоимости представляют собой единственный социальный институт, который делает эти права собственности осязаемыми и осуществляемыми. В литературе отмечалось, что традиционные модели, использовавшиеся в экономической теории, исходили из предпосылки беззатратной защиты прав частной собственности и из успешного функционирования рынка, включающего общую надежность денежной единицы. Когда один из этих элементов дает сбои (необязательно в силу ухудшения закона и порядка, но, например, из-за чрезмерно высокой инфляции, или чрезмерных усилий государства в проведении политики перераспределения доходов), экономическая эффективность уменьшается и стабильность организации, основанной на частной инициативе, оказывается под угрозой.

Защита и осуществление прав собственности в системе, основанной на частной инициативе, как правило, является делом «третьей стороны», т.е. государства, которое, при необходимости, использует принуждение для обеспечения выполнения преобладающих институциональных правил игры. В то же время ряд экономистов указывают на то, что субъекты экономической деятельности, в преобладающем большинстве, придерживаются конституционного порядка не из-за страха санкций17. Кеннет Эрроу формулирует эту мысль следующим образом: «В конечном итоге... власть жизнеспособна до тех пор, пока на ней сходятся различные ожидания. Отдельный человек подчиняется власти, так как он ожидает, что и другие будут ей подчиняться» [8, с. 72]. Иными словами, стратегия подчинения закону становится эволюционно стабильной стратегией в условиях данной среды для данного населения. Это становится особенно очевидным на примере создания института неразменных денег, которые служат не только средством обмена товарами между потребителями, но и мерилом притязаний на общественное достояние.

В принципе, систему осуществления прав собственности и притязаний на общественное достояние при коллективном владении собственностью можно было бы рассматривать отталкиваясь от тех же посылок, что и в случае частной собственности. Вместе с тем между этими двумя случаями имеются существенные различия. Одним из таких различий, которое будет немаловажно в нашем последующем обсуждении, является то, что система коллективной собственности должна рассчитывать на применение репрессивных санкций в гораздо большей степени, нежели конституционный порядок, основанный на частной собственности. Конечно, деятельность, направленная на перераспределение доходов (например, группами, стремящимися к извлечению рентных доходов, или бандитами), потенциально может быть такой же прибыльной (или даже более прибыльной) при системе, основанной на частной собственности, как и приватизация коллективной собственности в социалистическом государстве. Не следует однако забывать, что в этих двух случаях совершенно иной будет предполагаемая степень сопротивления, оказанная любой из таких групп, стремящихся к перераспределению доходов. В системе, основанной на частной собственности, перераспределение, проистекающее из лоббистской деятельности одной группы влияния, встретит эффективное сопротивление со стороны других групп влияния, которые почувствуют угрозу их правам собственности. До тех пор пока одна из групп не станет более эффективной в оказании влияния, чем ее оппоненты, можно ожидать сохранения некоторого статус-кво [17, с. 382]. Кроме этого, еще большее значение имеют высокие издержки, связанные с отказом от преумножения богатства путем производства и с переходом к деятельности по перераспределению доходов общества (поскольку перераспределительная деятельность отвлекает ресурсы, которые в противном случае можно было бы вложить в производство и преумножение богатства). Эти высокие потенциальные издержки уменьшат стимулы, побуждающие заняться непроизводительной конфликтной деятельностью, даже в тех случаях, когда санкции, применяемые третьей стороной незначительны18.

При социализме мог быть только один субъект экономической деятельности, которому угрожала деятельность коалиции, намеренной приватизировать часть средств производства, — сама сторона, осуществляющая исполнение прав собственности, то есть государство. Очевидно, что в этом случае мотивация к использованию суровых санкций более сильна. С другой стороны, поскольку преобладающее число субъектов экономической деятельности останется равнодушным к исходу борьбы между государством и конкретной группой влияния, систему окажется гораздо сложнее сохранить не применяя жестких судебных мер. Советское правительство при Михаиле Горбачеве получило возможность на практике убедиться в силе этой логики19.

Однако и в условиях коллективной собственности, осуществляемой тоталитарным государством, общее правило, изложенное выше, оставалось справедливым. Стабильность институциональной системе дает не столько угроза санкций, сколько негласно подразумеваемые отношения обмена. Механизм такого обмена создает тоталитарная партия: «Когда система функционирует эффективно... партия обеспечивает поддержание «негласного контракта» в вознаграждении за преданный труд, чтобы руководителям в правительстве, министерствах или в партийной иерархии не приходилось отступать от негласных обещаний, данных подчиненным. Таким образом, Коммунистическая партия занимает место осуществления прав собственности для решения проблемы взаимного доверия при обмене в отсутствие прав собственности, основанных на законе» [109, с. 866]. Это приводит нас к еще одному крайне важному различию между частными правами собственности и правами собственности в тоталитарном государстве.

Институт тоталитарной партии в условиях плановой экономики и в самом деле можно считать в каком-то смысле эквивалентом института денег в рыночной экономике. Если мы будем использовать широко распространенное определение прав собственности как прав на остаточный контроль, мы можем сказать, что право собственности, которое разрешается осуществлять отдельному члену общества по отношению к коллективизированным средствам производства, полностью определяется его или ее положением в иерархии Коммунистической партии. Однако здесь имеется и определенная трудность, связанная с тем, что эти остаточные права контроля полностью отделены от формального владения ими и, таким образом, могут быть легко отчуждены. Одним из ключевых вопросов развития тоталитарной экономики была непрекращающаяся борьба между конечными владельцами (представителями высшей государственной власти) и членами номенклатурного класса профессиональных менеджеров, стремившихся к упрочению своего фактического владения собственностью. Когда развалился Советский Союз, эту битву в конечном итоге выиграла номенклатура, и эту победу мы описали в нашей ранней статье как экономическую суть революции 1991 года в России [115].

В то же время при «эффективной» (в том смысле, как описано выше) тоталитарной экономике, каковой она была в бывшем Советском Союзе при правлении Сталина, положение номенклатурных управленцев было гораздо менее прочным, чем даже положение наемных менеджеров в капиталистической фирме (как мы покажем в дальнейшей модели, эта непрочность положения была необходимым условием для «эффективного» функционирования плановой экономики, то есть ее функционирования в соответствии с руководящими указаниями планирующих органов). Несмотря на последующую либерализацию, значительно укрепившую положение номенклатурных управленцев и упрочившую их фактическое владение правами собственности, общее отношение ко всем субъектам экономики, включая номенклатурных работников, как к «лицам наемного труда», сохранялось вплоть до падения коммунизма. Однако все приобретенные остаточные права контроля оставались, по сути, временными. Важно отметить в этой связи, что временный характер остаточных прав контроля оказался воспроизведен и в нынешней ситуации перехода к рыночной экономике. Сегодняшние фактические владельцы-инсайдеры бывших государственных предприятий хотя и имеют крайне высокий уровень остаточных прав контроля, но не имеют постоянных прав на владение имуществом, находящимся в их управлении. Одно только это обстоятельство уже объясняет большую часть не-эффективностей, присущих настоящему этапу перехода России к рыночной экономике.

Номенклатурная система отличалась от системы оплачиваемых менеджеров в рыночной экономике еще одним важным обстоятельством. В рыночной экономике, во всяком случае теоретически, совершенные рынки капитала заставляют менеджеров действовать в лучших интересах акционеров, а совершенные рынки рабочей силы гарантируют эффективным менеджерам конкурентное вознаграждение от владельцев предприятий. Таким образом, с помощью обезличенногорыночного механизма решается, или во всяком случае значительно смягчается, потенциальный конфликт интересов.

В номенклатурной системе не существует подобного обезличенного механизма решения конфликта интересов между владельцами и менеджерами предприятий. На раннем этапе этот конфликт решался просто за счет подавляющей власти диктатора, который не терпел ни малейшего неповиновения. Однако в долгой перспективе этот механизм не может выжить из-за нарастающих сложностей с информационными потоками и усложняющегося процесса планирования по мере развития экономики. На более поздних этапах существования номенклатурная система нашла способ решения конфликта интересов между владельцами и менеджерами за счет своеобразных переговоров между планирующими органами и менеджерами государственных предприятий. В процессе этих переговоров, проводившихся уже после определения плановых показателей, широкое распространение получили так называемые «корректировки» планов для отдельных предприятий. Отсюда следовало, что оценка «эффективности» менеджера и получаемое им или ею вознаграждение стали зависеть не от подлинной «эффективности» (в смысле выполнения плана), но от степени «специальных отношений», которые менеджер мог установить с вышестоящим руководством. Отношения владелец — менеджер оказались разбиты на относительно независимые замкнутые группы, где не существовало общей меры для оценки деятельности. Это привело не только к естественному ухудшению общего состояния дел в экономике, но и, что еще важнее для изучения переходных процессов, к уникальным в каждом отдельном случае отношениям между менеджером и государством, которые сохранились после падения коммунизма и представляют сегодня один из важнейших факторов, стоящих за фрагментацией экономики и за укоренением старого и неэффективного руководства на многих предприятиях, якобы начавших работать согласно новым рыночным стимулам.

Непостоянная природа остаточных прав контроля, осуществлявшихся отдельными представителями номенклатуры, привела к тому, что государство (то есть высшее руководство Коммунистической партии) в течение долгого времени оставалось единственным законным владельцем всех производительных ресурсов в стране. Члены этой замкнутой корпоративной группы были настолько уверены в силе своих прав на собственность, что даже не позаботились накопить частное богатство. После распада Советского Союза многие хотели найти «спрятанное золото Коммунистической партии». Никто этого золота так и не нашел, и, возможно, оно никогда не существовало, так как руководство Коммунистической партии не делало различия между своим карманом и карманом государственным. В этом отношении коммунистические владельцы были явно тоталитарными представителями, а не простыми рантье (см. [109], где объясняется это различие).

Доводы, приведенные выше, свидетельствуют о том, что следует соблюдать осторожность, проводя параллели между положением личности в иерархии при тоталитарной экономике и размером денежных требований, предъявляемых личностью в экономике, основанной на частной собственности. Тем не менее, при условии, что мы не будем забывать о преходящей природе прав осуществления остаточного контроля, предоставлявшихся в силу того или иного положения в коммунистической иерархии, в каждом случае, когда непостоянность таких прав приводит к существенным аналитическим различиям, мы все же можем с определенными оговорками сказать, что степень, в которой отдельное лицо могло осуществлять влияние на назначение номенклатурных работников в старой иерархической системе прав собственности, служила в значительной мере той же функции, которую выполняет относительный размер банковского счета при частной собственности. Права на владение собственностью, измеряемые в денежных единицах в рыночной экономике, измеряются, пусть и несовершенным образом, положением в партийной номенклатуре в экономике плановой.

Хорошо известно, каким обширным был список номенклатурных работников (которые получали все больше остаточных прав контроля к закату плановой экономики). Во-первых, существовала номенклатура Секретариата ЦК КПСС, включавшая все должности на уровне союзных министров, начальников ключевых отделов в соответствующих союзных министерствах, управленческие должности на важнейших предприятиях (директора предприятий и их первые заместители), управленческие должности на важнейших направлениях (научно-исследовательские институты, все должности главных редакторов и другие важные должности в общесоюзных газетах и журналах). На других уровнях тоже были свои, еще более обширные списки номенклатуры (для справки см. [24, 53]). Каждая номенклатурная должность давала ее владельцу право на определенный объем материальных ценностей и на определенное право распоряжаться средствами производства20. Когда институт иерархии коммунистической партии стал давать сбои, появилась такая же проблема, которая появляется в странах с рыночной экономикой при несрабатывании денежных систем, и равным образом эта проблема производила дестабилизирующий эффект. Как уже упоминалось, ни институциональная система, основанная на частной собственности, ни система, основанная на коллективном владении собственностью, не существовали в своем чистом теоретическом виде. Осуществление частных прав собственности ограничено контрактом и законом, включающим общее право, воплощающее социальные нормы. Оно также ограничено политикой перераспределения доходов, проводимой государством. Осуществление коллективных прав собственности отдельными лицами, занимавшими положение в иерархии Коммунистической партии, было также ограничено, и не только потому, что права собственности носили временный характер. Например, считалось просто невозможным закрыть государственное предприятие и уволить всех рабочих, и ни один член иерархии Коммунистической партии никогда бы не посмел принять такое решение. На самом деле тоталитарное государство (и менеджер государственного предприятия, выступавший агентом государства) сталкивались с почти непреодолимыми препятствиями, когда оказывалось необходимым уволить даже одного единственного пьяницу. Это звучит воистину невероятно для страны, где в то же время (во всяком случае в сталинские времена) любого человека можно было отправить в лагерь по любому самому ничтожному поводу! Природу дилеммы, стоявшей перед номенклатурой нижнего и среднего звена, можно понять, если отметить, что было невозможно заранее угадать, кто окажется сосланным в лагерь — ленивый пьяница-рабочий или чиновник за «отрыв от рабочего класса». Именно такие социальные нормы, в частности, ограничивали осуществление остаточных прав контроля классом номенклатурных владельцев собственности.

Однако происходили и более серьезные срывы в осуществлении прав собственности, основанных на номенклатурной системе, к которым мы хотим сейчас обратиться. Точно так же как рыночная экономика не может полностью игнорировать наличие слабых и бедных и не может не принимать решительных шагов в направлении смешанной экономики, плановая экономика тоже не могла полностью отрицать необходимости индивидуальных стимулов. Таким образом, после непродолжительного эксперимента с «военным коммунизмом», в 1921 году Ленин объявил новую экономическую политику (НЭП), которая привела к появлению некоторых небольших зон, где действовал частный контроль над средствами производства. Впоследствии этой политике дали обратный ход, и спустя несколько лет полностью уничтожили частный сектор в промышленном производстве и торговле, а частный сектор в сельском хозяйстве уничтожили в начале тридцатых годов. И все же остался один сектор, где даже коммунисты продолжали разрешать использовать деньги — сектор частного потребления.

Несмотря на всю ограниченность использования, денежная единица, таким образом, вступила в соревнование с положением отдельной личности в официальной иерархии в качестве законного средства предъявления прав на владение собственностью. Отношение между этими двумя различными шкалами оценки места личности в иерархии было сложным, но, возможно, не сложнее, чем похожее отношение между денежным богатством и политической властью в рыночной экономике. В обеих системах политическое влияние использовалось для увеличения денежного богатства, равно как в обеих системах денежное богатство использовалось для увеличения политического влияния. Вместе с тем следует отметить, что при рыночной экономике и частной собственности деньги (будь они получены за счет использования политического влияния или другим образом) служат окончательным мерилом силы притязаний на права владения средствами производства. При плановой экономике и тоталитарном государстве эту функцию, как мы видели, выполняет положение человека в иерархии (будь оно получено за счет использования денег или другим образом). Большое количество собранных денег само по себе не давало их владельцу почти никаких дополнительных прав на реальное имущество и даже могло стать причиной неприятностей, если не было поддержано нужными связями в иерархии21. Разница в природе окончательных прав на собственность имеет решающее значение. Целью тех, кто хотел увеличить свою долю притязаний на общественную собственность, было подняться выше по иерархической лестнице или завести тесное сотрудничество с кем-то, занимавшим на этой лестнице достаточно высокое положение. Так как деньги были необходимы для увеличения личного потребления, между коммунистическими боссами и теми субъектами экономики, которые смогли скопить большие денежные средства, развился естественный симбиоз. Связи были единственным важным достоянием, которое требовалось субъектам экономики как для обеспечения собственного потребления, так и для продвижения по карьерной лестнице, и эти связи часто «смазывались» как открытым подкупом, так и иными формами перевода денежных средств. Но до тех пор пока фундамент прав на собственность оставался отличным от экономики, основанной на частной собственности, не могло быть и речи о «конвергенции» двух систем. Возрастание роли политического влияния и перераспределения доходов в рыночной экономике и возрастание роли денег в плановой экономике не должны приводить нас к заблуждению относительно той фундаментальной разницы, что в конечном итоге расчет притязаний на собственность в этих двух системах производится в совершенно различных единицах измерения. Политическое влияние и перераспределение доходов в рыночной экономике остаются средствами, используемыми для достижения конечной цели (богатства, выраженного в денежной форме), в то время как в условиях плановой экономики деньги остаются средством для достижения конечной цели (богатство, выраженное в форме положения в иерархии) до самого ее окончательного распада.

Когда рыночная экономика позволяет коллективистским элементам (например, доле перераспределяемых средств в национальном доходе) разрастаться до слишком больших размеров, это приводит к размыванию стимулов и начинает угрожать эффективности институциональной системы, основанной на частной собственности. Теоретически мы можем представить, что если такая тенденция зайдет слишком далеко, то положение в государственной и/или политической иерархии может оказаться более надежным путем приобретения прав собственности (или по крайней мере временного остаточного контроля), нежели наличие больших сумм денег (для ознакомления с одной из последних моделей такого типа см. [42]). До настоящего времени, правда, еще ни одна институциональная система, основанная на рыночной экономике, не рухнула под гнетом такой несовместимости стимулов. Учитывая, что нашей целью в этой книге не является анализ институциональной стабильности системы, основанной на частной собственности, ограничимся лишь замечанием о том, что демократические выборы представляют собой своего рода самонастраивающийся механизм, не допускающий слишком большой потери эффективности22.

В условиях коллективистского государства и плановой экономики свободные демократические выборы невозможны. Хотя для современного читателя подобный вывод может показаться очевидным, на самом деле он таковым не является и требует доказательства23. Слегка отклоняясь от основной темы настоящей главы, мы представим здесь утверждение, устанавливающее несовместимость тоталитарного экономического порядка и политической демократии. Это утверждение будет играть важную роль в нашем дальнейшем обсуждении реальности и перспектив существующего сегодня положения с переходом к рыночной экономике. В доказательстве нашего утверждения используется ряд аргументов, основанных на вопросах стимулов в соответствии с общим духом нашего анализа.

Утверждение 1. Иерархическая собственность несовместима по стимулам со свободными демократическими выборами.

Доказательство. Коллективная собственность принадлежит иерархии (Коммунистической партии или ее эквиваленту), и каждый член иерархии поступает в соответствии с негласным договором со своим начальником, вознаграждающим проявленную преданность. Если будут дозволены свободные демократические выборы (пусть даже ограниченные только самим кругом членов иерархии), возникает риск того, что иерархический порядок может быть в любое мгновение перетасован. Тогда верховные иерархи не смогли бы выполнить обещания, данные подчиненным за верную службу. Иными словами, существующий негласный договор об обмене может быть аннулирован в любое время, что уничтожит стимулы для его выполнения. Нечто подобное могло бы возникнуть в рыночной экономике в отношении стимулов к приобретению больших долей акций, если бы было принято решение, что голосование на общих собраниях акционеров будет проводиться по демократическому принципу: один человек — один голос. Но в рыночной экономике права собственности акционеров в общем-то не зависят от политической системы, в то время как при плановой экономике политическая система прямо определяет права собственности24, что делает задачу демократических изменений в государстве испытанием, которого оно не может вынести. Что и требовалось доказать25.

Довод, основанный на проблеме стимулов, показывает, что коллективистская (корпоративная) экономика требует стабильного иерархического тоталитарного (авторитарного) порядка и строгих мер наказания для тех, кто осмеливается бросить ей вызов. А если учесть еще и тот факт, что иерархи, осуществляющие права собственности, вдобавок и владеют всеми основными фондами, от которых зависит существование людей, участие в продемократическом движении становится весьма дорогостоящим делом, которое может позволить себе лишь небольшое количество исключительно смелых людей («диссидентов»). Выборы, даже если они проводятся, служат только для прикрытия, и экономика становится неотъемлема от тоталитарного (авторитарного) социального порядка.

Однако в отсутствие самонастраивающегося механизма, который создают демократия и свободные выборы, плановая система не может реагировать с необходимой гибкостью на потерю эффективности, вызванную в том числе вторжением денег в ее систему стимулов. Использование здравого смысла в процессе настройки институтов системы исключается или, во всяком случае, серьезно затрудняется. То, что мы наблюдаем в таком случае, является великолепным образцом так называемых «антагонистических противоречий», которые были одной из любимых марксистских тем для обсуждения, и это противоречие не может быть устранено без самоуничтожения системы. Институциональная регулировка может быть проведена только с помощью демократического самонастраивающегося механизма, но введение такого механизма уничтожило бы всю систему коллективной собственности, почему иерархия и оказывает ему такое яростное сопротивление. Таким образом, деньги проникают в социалистическую систему и подрывают ее изнутри, не встречая эффективного политического противостояния. Как только такой процесс достигает определенных масштабов, сама система обречена26. В следующей главе мы более отчетливо сформулируем эту мысль на примере экономической модели. Приведем ряд фактов из опыта плановой экономики и тоталитарного государства в бывшем Советском Союзе для того, чтобы проиллюстрировать теоретические умозаключения.

Некоторые факты об эволюции советской плановой экономики

Главную мысль нижеследующего изложения можно вкратце изложить следующим образом. Тоталитарные власти в бывшем Советском Союзе стремились создать экономический механизм, который, с одной стороны, осуществлял бы технический прогресс и давал промышленный рост, а с другой стороны, гарантировал, что их неограниченному владению достоянием общества и властью не будет брошен вызов. В качестве средства достижения указанных целей была создана тщательно продуманная система планирования. Однако эта система могла функционировать «эффективно» (с точки зрения тоталитарного руководителя) только в том случае, если она была относительно проста и когда все субъекты экономики находились под постоянным жестким прессингом властей, часто включая практически неприкрытое рабство и всеобъемлющий смертельный страх, вызванный суровыми репрессиями. Рядом с этим рабством и страхом шлаидеология, отрицающая частные стимулы к труду и требовавшая полного подчинения воли отдельной личности воле государства. Именно такой была система во времена правления Сталина. Крайне жесткая и бескомпромиссная тоталитарная система, с одной стороны, и атмосфера энтузиазма в выполнении задач «социалистического строительства» — с другой, атмосфера, которая, однако, подпитывалась не только подлинным идейным воодушевлением, но и в значительной степени политическим террором. Все это позволяло плановой экономике показывать достаточно приличные результаты в индустриализации, в экономическом росте и, прежде всего, в строительстве сильной военной машины.

Возрастание сложности экономики, существенное смягчение политического подавления и стремление к осуществлению не только военных задач, но и задач повышения жизненного уровня, заставило диктаторов, пришедших на смену Сталину, начать эксперименты с элементами частных стимулов, которые могли бы дополнить плановую экономику. Сталин упрямо отказывался изменять систему. Его реакцией на появление проблем было введение еще более строгих репрессивных мер по отношению к народу. В силу ряда причин, как экономических, так и не экономических, его преемники решили, что они могут попытаться исправить и улучшить функционирование самой системы. Однако даже их ранние, очень скромные шаги на этом пути вступили в глубокий внутренний конфликт с внутренней логикой тоталитарной системы и не привели к повышению ее эффективности. Неудовлетворенные достигнутыми результатами, руководители коммунистического государства изобретали и внедряли все новые системные изменения, тем самым еще более усугубляя основной конфликт стимулов. Таким образом, начало процессу распада социалистического государства было положено не в 1991 году, и даже не в 1985-м. Он начался в середине 1950-х годов, когда Хрущев внес первые изменения в сталинскую систему. Более глубокое осознание этой логики значительно облегчит понимание сегодняшней ситуации перехода к рыночной экономике.

Ранний этап: полное господство руководителя государства

Ранний этап плановой экономики можно описать в виде своего рода социальной игры, где одна довольно небольшая группа личностей изначально захватывает контроль практически над всеми активами в экономике (или, скорее, над тем, что осталось от этих активов после восьми лет войны). Мы не будем пытаться выяснить, как такое вообще могло произойти, мы просто примем этот факт за исходную точку нашего анализа. К концу 1920-х и началу 1930-х годов практически все производственные фонды твердо находились в руках высших эшелонов аппарата Коммунистической партии, или даже в руках одного человека, Первого Секретаря Коммунистической партии, впоследствии Генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Джугашвили (Сталина), который имел абсолютную и неограниченную власть. Это владение распространялось не только на материальные активы, но также и на значительную часть рабочей силы. Исследования последнего времени, раскрывшие секретные документы Политбюро, ясно свидетельствуют о том, что концентрационные лагеря были не только средством репрессий против политических диссидентов, но и важными элементами экономического планирования. Количество рабской рабочей силы, искавшей золото на Магадане, рубившей лес в сибирской тайге, строившей дороги, железнодорожные пути, каналы и т.д., не только учитывалось в пятилетних и ежегодных планах, но и планировалось по численности и по производимой продукции. Считается, что примерно от десяти до одиннадцати миллионов человек (6 — 7 % от численности всего населения) постоянно содержались в рабочих лагерях, а так как из-за суровых условий труда и недоедания уровень смертности в лагерях был очень высок,27 необходимо было находить новых «врагов народа» в постоянно планируемых количествах. Такой цинизм трудно представить, но тем не менее остается правдой, что всем местным отделам НКВД (Народного Комиссариата Внутренних Дел, предшественника печально известного КГБ) спускались нормы (плановые задания) по обнаружению «врагов народа» и отправке их в лагеря. Если такие нормы не выполнялись, в лагерь легко мог угодить сам начальник местного НКВД. Не удивительно, что людей арестовывали и приговаривали к каторжным работам под самыми удивительными предлогами28. Нас интересует в контексте данной книги, что все это представляло собой почти неприкрытое рабство, и все это показывает, как далеко простиралась власть Сталина над активами плановой экономики.

Даже помимо этих миллионов рабов, число которых постоянно и намеренно поддерживалось на одном уровне, Сталин владел и большей частью оставшейся рабочей силы. Например, крестьяне в колхозах не имели права передвижения за пределами своих деревень и часто работали всего лишь за обеспечение основными продуктами питания в натуральной форме (не так уж это и отличается от положения крепостных в XVI и XVII веках!). Даже рабочие и инженеры в больших городах подвергались строгому ограничению свободы передвижения в виде печально известного института прописки29. Такие строгие ограничения на использование неотделимого производственного актива — своей рабочей силы — показывают, как строго осуществлялось «общественное владение» всеми активами общества. Все неутвержденные государством сделки с ресурсами, сырьем, готовыми продуктами, полуфабрикатами, машинами и оборудованием, если они выплывали наружу, служили причиной строгого наказания, включая вполне реальную возможность смертной казни.

Возможность сталинского владения экономикой и самого функционирования такой экономики объясняется ее изначально малым масштабом (особенно в промышленном секторе) и безжалостностью полицейского государства. Сталинская модель управления промышленностью была внедрена в бывшем Советском Союзе в течение 1929 — 1932 годов. В то время в стране было всего лишь чуть больше 11 000 крупных государственных промышленных предприятий, находившихся во всесоюзной юрисдикции30, которые производили 67,1 % всего промышленного производства страны [100, с. 20 — 23]. Количество действительно больших государственных предприятий (с числом занятых более 1000 человек) было гораздо меньше — всего лишь 1135 [101, с. 57]. Руководство ими вначале осуществляли всего четыре промышленных министерства (Народных Комиссариатов, как их тогда называли)31. Для сравнения можно сказать, что в 1964 году, когда Косыгин и Брежнев приступили к промышленной реформе с далеко идущими последствиями, общее количество больших государственных предприятий в стране более чем удвоилось, и уже насчитывалось 3334 предприятия с числом занятых более 1000 человек, производивших 58,6 % всей промышленной продукции страны. В частности, количество государственных предприятий с числом занятых более 10 000 человек утроилось с 1933 по 1964 год, а количество предприятий с числом занятых от 5000 до 9999 увеличилось в четыре раза (см. там же). Руководство государственными предприятиями осуществляли более двадцати промышленных министерств. А в 1980-х годах, несмотря на многочисленные слияния, предпринятые в отчаянной попытке сохранить контроль над количеством экономических единиц, в советской промышленности было уже более 45 000 крупных предприятий и объединений, руководство которыми осуществляли более пятидесяти отраслевых промышленных министерств.

Рост размеров промышленного сектора и сложность системы управления промышленностью сопровождались процессом расширения географических масштабов. Промышленный сектор Советского Союза распространился со старых промышленных регионов в Европейской части страны на Урал (особенно в годы Второй мировой войны), а затем в Сибирь, в республики Средней Азии и на Дальний Восток. Естественно, этот процесс также в значительной степени затруднял эффективное экономическое планирование из Москвы.

Наличие безжалостного полицейского государства было вторым элементом, необходимым для «эффективного» функционирования плановой экономики. Правление Коммунистической партии в сталинские времена осуществлялось через хорошо продуманную систему контроля над руководством государственных предприятий (см. [24, главы 13 — 16]). Особенно характерными для тех лет были сила и повсеместное присутствие тайной полиции. Используя широко разветвленную сеть открытых и тайных агентов, НКВД имел возможность отслеживать любую деятельность в каждом населенном пункте и на каждом промышленном предприятии. Кроме того, органы НКВД не зависели от промышленных или местных государственных властей и подчинялись непосредственно Сталину. Это давало диктатору мощную систему контроля над профессиональным управлением государственными предприятиями и возможность наказания тех субъектов экономики, которые предпринимали попытки преследовать свои цели, а не цели, предписанные государством.

Существуют свидетельства, которые на первый взгляд противоречат нашему утверждению о том, что во времена Сталина контроль владельцев над средствами производства был практически полным. Например, в одном из самых авторитетных английских исследований советской экономической системы своего времени Берлинер [24] рисует картину функционирования плановой экономики, в которой даже во времена Сталина руководство государственных предприятий, часто с молчаливой поддержки вышестоящего руководства (которое предпочитало смотреть в другую сторону), участвовало во всяческого рода деятельности, противоречившей (очевидным) желаниям владельцев, начиная от тайного накопления запасов и заканчивая незаконными обменными сделками. Берлинеру особенно нелегко понять, почему к этой деятельности терпимо относилась тайная полиция. Его вывод состоит в том, что, хотя «о действительных причинах можно только догадываться», существовали силы, «действовавшие в системе, которые, отнюдь не по техническим причинам, побуждали контролирующие органы воздерживаться от выполнения в полном объеме контролирующих функций, которые они были призваны выполнять государством» [21, с. 231]. Значительную роль, по его мнению, могло сыграть «сознательное понимание, что слишком жесткое преследование незаконной деятельности руководителей предприятий сделало бы систему настолько жесткой, что производство оказалось бы заморожено, и выпуск продукции прекратился» (там же, с. 293).

Следует согласиться с последним утверждением. Хотя нет сомнения, что незаконная деятельность, описанная Берлинером (и которая сыграет такую значительную роль в позднейшем развале плановой системы), существовала на самых ранних этапах плановой экономики, мы бы с осторожностью подошли к высказанному мнению о том, что проблема взаимоотношений со своими субъектами преследовала плановую экономику с самого начала. Терпимость по отношению к «незаконной деятельности своего наемного персонала проистекала» из стремления владельцев (высшего партийного руководства) смягчить наиболее отрицательные последствия своего неумения давать этому персоналу правильные инструкции. В свою очередь, сама эта проблема была вызвана чрезмерной концентрацией собственности в их руках32.

Как указывал Демшетц [39] в более общем контексте, когда собственность оказывается чрезмерно концентрированной, горстка богатых людей вынуждена контролировать сразу большое множество крупных предприятий, и их возможность контролировать профессиональных управленцев этих предприятий ограничивается «результатом компромисса между их знаниями и временем, которое они могут уделить каждой фирме» (с. 45). В случае сталинского планирования подобное ограничение выражалось не столько в неспособности проконтролировать, сколько в неспособности определить плановые задания. Сталин и его планирующие органы, возможно, могли эффективно контролировать почти всю экономическую деятельность, но это не означает, что они могли эффективно управлять ею, в смысле установления системы взаимоувязанного и эффективного назначения плановых заданий для каждого промышленного предприятия. Тем не менее руководители промышленных предприятий были обязаны выполнять планы, которые назначались, а строгое соблюдение всех правил, по всей вероятности, сделало бы это невозможным.

Если мы рассмотрим дилемму, перед которой стояли как Сталин, так и руководители его предприятий, то мы увидим разительное сходство с проблемой корпоративного управления в рыночной экономике, проанализированной Демшетцем [39]. Прежде всего Демшетц отмечает, что потребление с использованием служебного положения, скорее всего, не удалось бы полностью устранить, даже если бы владельцы имели полный контроль над управляющим персоналом. Все равно могло бы иметь место заранее оговоренное использование служебного положения в личных целях, которое следовало бы интерпретировать не как обман владельца, а «всего лишь как эффективную форму оплаты труда управленцев» (с. 25). Выбор в пользу допуска определенного использования служебного положения как формы компенсации управляющему персоналу отражает тот факт, что для менеджера в силу ряда причин выгоднее часть своего потребления финансировать с помощью служебного положения. Поэтому если владелец хотел бы во что бы то ни стало воспрепятствовать такой форме компенсации, ему пришлось бы платить менеджеру больше в денежном выражении, а проще было разрешить тому употреблять частично служебное положение в личных целях (например, служебный автомобиль вместо личного). Таким образом, «ограниченное использование служебного положения есть на самом деле средство снижения стоимости производства для фирмы» (там же). В контексте сталинской плановой экономики незаконные действия, к которым терпимо относились власти, на самом деле являлись именно такого рода механизмом, позволявшим снижать подлинную стоимость производства для главного владельца. Сколько-нибудь значительного злоупотребления служебным положением не было (потребление строго регулировалось положением лица в иерархии и было относительно независимым от производственной деятельности), но главному владельцу, вероятно, было дешевле оставить некоторое место для маневра руководителям предприятий, чем затрачивать средства на составление более реалистичных плановых показателей.

Аналогия с использованием служебного положения весьма важна. В случае, исследовавшемся Демшетцем, когда контроль со стороны собственника ослабевает, наблюдается тенденция к тому, что уровень использования служебного положения в личных целях начинает превосходить заранее оговоренный уровень и становится источником неэффективности. А в плановой экономике, как мы увидим далее, несовершенный контроль на ее поздних этапах привел к значительному увеличению ранее весьма ограниченного места для маневра, и негласный механизм компенсации стал приводить к увеличению, а не к снижению стоимости планирования для главного владельца.

Мнение о том, что при сталинском полицейском государстве некоторые вольности руководителей предприятий сознательно позволялись как часть негласного контракта, подтверждается и тем фактом, что в сталинском государстве периодически повторялись жесточайшие чистки, которые никак не объяснить иным образом. Периодически, когда положение дел становилось совсем плохим, Сталину приходилось прибегать к использованию частной инициативы в большей степени, нежели это допускало устройство его тоталитарной системы. Например, сразу после Второй мировой войны режим посчитал необходимым использовать некоторые элементы частной собственности для быстрого восстановления промышленности по производству товаров народного потребления. Были организованы рабочие кооперативы (артели), которые были очень похожи на малые частные предприятия. Как только, спустя несколько лет, производство товаров народного потребления до некоторой степени стабилизировалось, артели были закрыты, а многие из их членов отправлены в тюрьму. Учитывая, что в шкале предпочтений Сталина уважение прав человека и даже человеческой жизни занимали очевидную нулевую отметку, Сталин создал самый «дешевый» механизм экономического планирования, который только можно представить: во-первых, назначение очень жестких, а иногда откровенно «бессмысленных» планов, которые держали субъектов экономической деятельности в постоянном трепете33. Во-вторых, молчаливое согласие закрывать глаза на мелкие нарушения, дававшее хоть какую-то возможность дышать и проблеск надежды. Наконец, широкомасштабные чистки, происходившие с удивительной периодичностью34. Проводившиеся чистки, помимо психологического эффекта, успешно производили перетасовку иерархической колоды, что не давало возможности сформировать стабильные иерархические структуры на нижних уровнях, которые могли бы приобрести слишком много власти. Эта система напоминала ротационную систему, до сих пор использующуюся в фирмах и правительственных учреждениях Японии для предупреждения коррупции. Однако «ротация» при сталинском режиме часто означала смертный приговор для «ротируемого». В отсутствие рынков и в отсутствие стимулов высокого уровня, создаваемых рынками, единственным механизмом принудительного исполнения, на который могли рассчитывать планировщики, оставался постоянный смертельный страх, в котором держали всех субъектов экономической деятельности. Таким образом, неутомимая машина подавления была неотъемлемой частью механизма плановой экономики, а когда исчез страх перед чистками, субъектам экономики и промежуточным контролирующим инстанциям не понадобилось много времени, чтобы обнаружить (и они обнаружили), что они могут выгодно взаимодействовать в управленческом бездействии не только для выполнения плана, но и для извлечения личной выгоды.

Возникновение и рост групп влияния

Решение Хрущева об отмене наиболее ужасных сторон сталинской практики остается, на наш взгляд, одной из двух величайших загадок в истории плановой экономики (второй загадкой остаются реформы Горбачева, которые привели в конечном итоге к падению системы). Возможно, Хрущев мог бы продолжить то же царство террора, во всяком случае, еще в течение какого-то времени (так же как Горбачев, наверное, еще мог бы править в течение многих лет, по мере постепенного упадка Советского Союза). Для того чтобы не уходить слишком далеко в сторону от темы нашего главного обсуждения, ограничимся тем, что скажем одно: и Хрущев и Горбачев первоначально пришли к власти на очень ненадежной основе, и им было необходимо отладить баланс интересов различных мощных групп внутри иерархии, от поддержки которых они зависели. Это могло быть одной из причин, по которой они предпочли более либеральную и терпимую политику, нежели политика их предшественников, правлению которых никто не смел бросить вызов. (Для Горбачева таким предшественником, несомненно, был Брежнев, хотя технически после Брежнева в течение короткого времени правили еще двое кратковременных правителей.) Существовали и другие факторы35. Каковы бы ни были причины, Хрущев, а затем Косыгин и Брежнев приступили к далеко идущей трансформации механизма планирования, что, как оказалось позднее, имело самые серьезные последствия для «эффективности» (с тоталитарной точки зрения) и самой жизнеспособности плановой экономики. Ниже мы представим краткий очерк событий от начала хрущевских реформ до краха коммунизма и сосредоточимся на изменении схем стимулов, относительного баланса сил между коммунистическим главным владельцем и его субъектами экономики, а также на возникновении групп влияния, интересы которых были отличны от интересов членов высшего эшелона иерархии Коммунистической партии. Для общего понимания функционирования плановой экономики рекомендуем обратиться к работе Хьюэта [53].

Помимо уменьшения террора, реформы Хрущева в экономической области сводились к предоставлению ограниченной автономии местному руководству и руководителям государственных предприятий в принятии решений по планированию. В течение лет, предшествовавших приходу Хрущева к власти, система экономического планирования постоянно увеличивала степень детализации при формулировке планов в ответ на увеличение сложности плановой экономики. К 1953 году (году смерти Сталина) раздел в национальном экономическом плане, посвященный распределению произведенной продукции и материалов, содержал вдвое больше конкретных показателей, чем в 1940 году. Эта тенденция была обращена вспять в 1954 году: указом Центрального Комитета Коммунистической партии и Совета Министров СССР упразднялось большое число отделов в министерствах, а число плановых показателей в ежегодном плане сокращалось на 46 %. Число производственных показателей, по которым госпредприятиям требовалось отчитываться перед государством и министерствами (эти показатели, хотя и не были формально связаны с планом, но служили средством централизованного контроля за деятельностью предприятии), было сокращено до одной трети от прежнего количества [28, 6:286]. Особенно важным с точки зрения нашего анализа был указ, повышавший роль государственных предприятий в верстке ежегодных планов (там же, с. 287)36. В результате отношения между планирующими органами и государственными предприятиями стали гораздо более индивидуализированными, что было одним из факторов, которые в конечном счете привели систему к ее логическому распаду.

Как указывал Берлинер [21, с. 311], изменения были также внесены в систему снабжения, самым значительным из которых, пожалуй, был «указ об отмене закона 1941 года, который вводил уголовное преследование за незаконную продажу товаров и оборудования или обмен ими». Подобная замена уголовного преследования административным, как не преминул заметить Берлинер, «проникла до самых глубоких корней поведения руководителей предприятий». В то же время, как показало дальнейшее развитие событий, Берлинер оценивал внесенные изменения слишком оптимистически37. Без «жестокого кнута» советские менеджеры быстро заменили цели главного владельца своими собственными.

Движение в сторону расширения автономии предприятий было временно приостановлено, когда в 1957 году Хрущев приступил к совершенно иной реформе. В том году был издан указ, согласно которому упразднялись центральные министерства, а их полномочия передавались региональным экономическим советам (Совнархозам). Хотя существовало широко распространенное мнение, что «в такой схеме отсутствовала экономическая логика» [65, с. 62], реформа привела к очень важному, хотя, возможно, и неожиданному результату.

При Сталине местные власти практически не имели никакого самостоятельного влияния и были полностью подчинены центральному аппарату. Несмотря на позднейшую отмену, хрущевская децентрализация изменила такое положение к лучшему. Первоначально насчитывался 101 региональный совет. Позднее их число было снижено до 41 путем слияния. Возникла масса чрезвычайно могущественных групп влияния, разделенных по территориальному признаку, что нанесло первый реальный удар по ранее монопольной структуре контроля сверху вниз со стороны главного коммунистического владельца. Неудивительно, что эти местные группы влияния сохранили свои позиции в качестве основных игроков в последующем развитии и окончательном крушении плановой экономики.

Спустя несколько лет стали возникать новые группы влияния, после того как Брежнев и Косыгин сместили Хрущева и принялись за новый этап послесталинских реформ. Основными элементами того, что получило название реформы 1965 года, помимо упразднения совнархозов и возврата к системе промышленных министерств, были полный пересмотр системы стимулов предприятий и реформа цен. Среди других изменений, которые представляются важными с точки зрения нашего анализа, было введение новых понятий «планирования от достигнутого» или «прямые связи» (см., например, [65]). Эти шаги привели к созданию прочных и законных горизонтальных связей между предприятиями, связей, которые едва-едва допускались при сталинском механизме компенсации. В значительной степени плановая экономика стала следовать своей логике развития именно с этого времени. Неслучайно, что именно с этого времени (с разрывом в несколько лет) обрисовалась тенденция недовыполнения не только пятилетних, но и ежегодных планов, и что сами планы стали в значительной степени следовать реальному производству вместо того, чтобы пытаться сохранить высокий уровень экономического роста [53, с. 50 — 78].

Первоначально было создано только 23 промышленных министерства (меньше, чем в 1955 году), но все видели, что они обладали удивительной способностью расти численно, и в последние годы Брежнева их количество возросло почти до 100. Более важным, чем количественный рост, стало изменение их функциональной роли. Они уже не являлисьпросто средством передачи приказов сверху вниз до уровня предприятий и средством осуществления контроля за работой руководителей предприятий, но становились во все возрастающей степени инструментом лоббирования интересов своих отраслей промышленности в высших эшелонах власти. В этом своем качестве промышленные министерства вместе с подчиненными им промышленными предприятиями превращались в мощные промышленные группы влияния, то есть в еще одну движущую силу в распаде и крахе коммунистической системы.

Последующие попытки реформ заслуживают только краткого упоминания. Вне зависимости от намерений тех, кто разрабатывал и проводил в жизнь эти реформы, все они перехватывались группами влияния, рассматривавшими их как новую возможность увеличить свою независимость и влияние. Так, в 1973 году промышленная реорганизация началась с попытки «уменьшения размеров административной иерархии в промышленности и повышения эффективности управления промышленными предприятиями из центра» [53, с. 245]. На самом деле, вновь созданные всесоюзные промышленные объединения (ВПО), в подчинении которых находились предприятия одинакового профиля по всей стране, не заменили министерств, которые продолжали процветать и плодиться. Скорее, создание ВПО привело к созданию еще одного институционального уровня между министерствами и предприятиями, и они стали в своей основе еще одним инструментом промышленного лоббирования. К началу 1980-х годов количество ВПО стабилизировалось и остановилось на уровне примерно 4200 промышленных и научно-промышленных объединений, которые выпускали примерно половину всей промышленной продукции в стране.

Смена власти и системный распад

В результате «реформ» 1965-го, 1973-го и «реформ» последующих годов система планирования все более и более переворачивалась с ног на голову: плановые задания для больших предприятий, подчинявшихся всесоюзным органам, сначала составлялись на самих предприятиях, затем они обсуждались на уровне производственных объединений и/или отделов министерств, затем обобщались на уровне министерств, и только после этого представлялись в Госплан (Государственный комитет по планированию, являвшийся в данном случае последней инстанцией). Все это было полной противоположностью существовавшего ранее процесса назначения Госпланом норм сверху вниз для министерств и государственных предприятий. Промежуточные надзорные органы все более и более превращались в органы лоббирования интересов промышленности вместо того, чтобы оставаться органами, следящими за выполнением указаний из центра. Число плановых показателей, устанавливавшихся в натуральной форме, также заметно снизилось, и одним из приоритетов стала прибыльность (хозрасчет).

Поскольку цены продолжали фиксироваться, а основные параметры плана продолжали определяться Политбюро, эффективность экономики не повышалась. Тем не менее, как только руководство предприятий и номенклатура среднего звена получили большую степень контроля над планированием и денежными потоками государственных предприятий, а система контроля со стороны главного коммунистического владельца оказалась практически сломанной, более гибкие субъекты экономики немедленно обнаружили богатство новых возможностей, предлагаемых параллельной экономикой. Как мы уже видели, параллельная экономика присутствовала как часть негласных договоренностей между Сталиным и его менеджерами уже на ранних этапах развития плановой экономики38. Таким образом, определенный тип бюрократического «рынка» всегда присутствовал в плановой экономике. Однако распространение параллельной экономики принесло с собой качественные изменения в систему, которая ранее относилась терпимо только к тем элементам бюрократической «торговли», которые в принципе соответствовали достижению ее целей. В новой, «реформированной» среде обмен по прямым связям с другими государственными предприятиями и с торговцами в системе черного рынка стал все больше определять эффективное владение активами, а относительное значение формального иерархического порядка стало уменьшаться. В частности, в параллельной экономике было необходимо использовать наличные деньги. Государственные предприятия стали нанимать или пользоваться услугами все большего количества людей, чьей единственной задачей было осуществлять посреднические функции между предприятием и параллельной экономикой, а также между параллельной экономикой и надзорными органами. На самом деле реформы 1950-х — 1970-х годов, так же как и отмен террора (что очень важно), решительно изменили правила игры между главным коммунистическим владельцем, его надзорными органами и субъектами экономики, а за возможность накопления богатства в параллельной экономике ухватились многие представители надзорных органов (номенклатура среднего звена), причем так же быстро, как и «красные директора». Стали возникать все более крупные коалиции субъектов экономики и представителей надзорных органов, объединявших свои усилия в том, как обмануть главного владельца, образуя единые криминальные структуры в масштабе целых отраслей и регионов, целью которых был увод экономических ресурсов в «тень», где они могли быть использованы для личного обогащения.

Многие свидетельства масштабов такой деятельности были обнародованы советской прессой и уголовными расследованиями в годы гласности и перестройки при последнем коммунистическом руководителе, президенте Горбачеве. Хотя не все сообщения, будоражившие общественное мнение в то время, оказались точными, общая картина, создававшаяся ими, была, несомненно, правильной. В конце 1970-х годов были раскрыты факты организованной всеобщей коррупции в республиках Узбекистан, Казахстан, Таджикистан, в Туркмении, в трех закавказских республиках, в Молдавии, Краснодарском крае, в Москве и в ряде других мест. В некоторых местах коррупция дошла до продажи номенклатурных постов в виде взяток, дававшихся начальникам, от которых зависело продвижение по службе. Во многих таких случаях бюрократы, находившиеся на более низких должностях в системе иерархии (с точки зрения формальных критериев), получали возможность диктовать свои желания вышестоящим бюрократам, которые получали от них денежные доходы. Хотя такая практика была ограничена несколькими исключительными случаями, эти случаи дают ясное представление о том, как далеко зашел процесс коррумпирования иерархических прав собственности.

Между таким развитием плановой экономики в Советском Союзе и приходом управленческого (корпоративного) капитализма на Западе можно провести аналогию (которая послужила основой для различных теорий «конвергенции» в 1960-х и 1970-х годах (см., например, [46]). В обоих случаях формальные владельцы уже не могли выполнять функции управления и контроля самостоятельно из-за увеличения масштабов и сложности экономики. Однако здесь есть опасность зайти слишком далеко в проведении такой аналогии, что и подвело сторонников теории конвергенции. Западное капиталистическое общество сумело приспособиться к новым изменениям, внеся некоторые важные качественные поправки в институты рыночной экономики, о которых мы не будем здесь говорить. В противоположность этому, процесс отделения формальной собственности от контроля над ней на поздних стадиях развития плановой экономики не нашел мирного институционального решения39. Высшее руководство в бывшем Советском Союзе было вынуждено настаивать на сохранении иерархического порядка как единственной законной формы владения активами, в то время как фактическая система в возрастающей степени управлялась на совершенно иных принципах. Попытки Горбачева ввести ограниченный частный сектор и его отказ от террора только ускорили крах. И в самом деле, как только полицейское государство окончательно смягчило свою политику, и на арене появился законный частный сектор, достаточно было организовать частную фирму под эгидой государственного предприятия, чтобы получить полный контроль над его деятельностью. Деньги стали перетекать почти открыто, а масштаб и возможности параллельной экономики неизмеримо возросли. Столкновение между параллельной экономикой и иерархическим порядком стало неминуемым, и оно произошло в виде драматических событий, которые буквально в несколько дней смели коммунистические режимы по всей Европе.