7.1. Мифы и реальность урбанизации

В дискуссиях о модернизации сюжеты, связанные с миграционными процессами, в первую очередь – стягиванием людей в города, занимают значительное место. Один из аспектов определений модернизации – это такая социальная трансформация, «когда общество трансформируется из преимущественно аграрного с доминированием сельского образа жизни в преимущественно урбанизированное и индустриальное»[284]. В то же время признается, что стягивание населения в города не всегда сопровождается ускорением экономического роста. Но и в том случае, когда урбанизация стимулирует и поддерживает модернизационные тенденции, исследователи отмечают не только позитивные, но и негативные последствия данного процесса. Процесс модернизации, по их мнению, сопровождается перемещением значительного числа людей в города, что вызывает рост общей неопределенности и напряженности из-за разрушения традиционного уклада жизни и маргинализации массовых слоев населения. Это создает условия для успешной деятельности антиправительственных сил[285].

От чего зависит наличие либо отсутствие модернизационных аспектов урбанизации? Баланс ее позитивных и негативных проявлений? Как данные процессы проявляются на Северном Кавказе?

Проведенные исследования пока не позволяют полностью ответить на эти вопросы. Скорее, они дают возможность высказать некоторые гипотезы, привести отдельные примеры и сформировать поле для дальнейшего анализа и дискуссий. Для начала рассмотрим, как позиционируются вопросы миграции и урбанизации в современных исследованиях, для которых сложные и неоднозначные процессы, происходящие в странах «третьего мира», дают богатый материал. Это позволит вписать происходящие на Северном Кавказе изменения в более глобальный контекст.

Процессы миграции, в т. ч. и урбанизации, обычно описываются в рамках модели выталкивающих и притягивающих факторов. При этом выталкивающими факторами являются: ухудшение условий жизни в сельской местности; ограничение возможностей производства и сбыта; низкий уровень доходов. Притягивающими факторами оказываются более разнообразные экономические возможности, приобщение к другому образу жизни, более высокий уровень доходов и т. п.[286] В зависимости от позиции того или иного автора, человек, принимающий решение о миграции, может рассматриваться как рациональный индивид, просчитывающий свои жизненные перспективы, а может – как жертва разрушения сельского экономического уклада и традиционного образа жизни, эксплуатации со стороны городской цивилизации.

Так, Эрнандо де Сото выделял следующие факторы и стимулы миграции в города в Перу:

• развитие средств сообщения, в частности создание современной дорожной сети;

• модернизация аграрного сектора, приведшая к массовому увольнению сельскохозяйственных рабочих;

• неурегулированность прав собственности на землю в сельской местности;

• более низкий уровень детской смертности в столице;

• возможность более высоких заработков[287];

• большая доступность правительственной бюрократии, «ощущение близости к кругам, принимающим политические решения»;

• возможность получения лучшего образования;

• формирование имиджа города средствами массовой информации.

В завершение своего анализа де Сото делает следующий вывод: «Перечисленные факты свидетельствуют, что миграция была не иррациональным действием, не прихотью и не проявлением стадного инстинкта, а результатом рациональной оценки возможностей, открывающихся в городе»[288].

Как уже указывалось выше, изучение процессов урбанизации в странах «третьего мира» привело к тому, что ученые существенно разошлись во взглядах на связь урбанизации и модернизации, урбанизации и экономического роста. Изначально урбанизация рассматривалась как путь к повышению производительности труда и экономическому благосостоянию. Считалось, что для стран «третьего мира» характерны аграрное перенаселение и низкая производительность труда, тогда как промышленный сектор в городах испытывает нехватку рабочих рук. Модернизация сельского хозяйства на густонаселенных территориях еще более сокращала потребность в рабочей силе. Тем самым каждый добавочный работник в сельском хозяйстве имел нулевую предельную производительность, тогда как в промышленности она потенциально была выше нуля. Миграция в города рассматривалась как позитивный процесс снижения скрытой безработицы на селе и роста потенциала модернизации в городе[289].

В то же время на практике выявилось, что приток людей в города существенно превышает потребности городской экономики. «В результате размер городской экономики часто имеет весьма слабую связь с численностью населения, и наоборот»[290]. В ряде стран «третьего мира» процесс урбанизации принял неконтролируемый характер, города за достаточно короткое время выросли в десятки раз, при этом от пятой до третьей части жителей, а в отдельных случаях и больше, живут в трущобах[291]. По результатам обследования, проведенного ООН в 2003 г., в таких странах, как Танзания и Эфиопия, в трущобах проживало более 90 % городского населения, в Судане – более 85 %, в Перу – под 70 %[292]. В результате возникло явление, получившее название парадокса Тодаро: любая политика, направленная на улучшение городской экономики, может привести к росту городской безработицы: эти улучшения будут стимулировать еще большую миграцию с сельских территорий[293].

Другое объяснение перенаселенности городов исходит из того, что при принятии решения о миграции основополагающую роль играют именно факторы «выталкивания», а не факторы «притяжения», на которые делает акцент парадокс Тодаро. «Глобальные силы, выталкивающие людей из сельской местности – механизация сельского хозяйства на Яве и в Индии, импорт продовольствия в Мексику, Гаити и Кению, гражданская война и засуха по всей Африке, повсеместная консолидация земельных участков и конкуренция агробизнесов индустриального масштаба, судя по всему, поддерживают урбанизацию даже тогда, когда факторы притяжения городов существенно ослабевают в результате долгов и экономической депрессии»[294]. В результате чрезмерная урбанизация подталкивается воспроизводством нищеты в сельской местности, а не рабочими местами в городах. Люди покидают село, не имея ясного представления о перспективах работы и жилья, и становятся жителями трущоб без определенных занятий. Особенно парадоксальной с этой точки зрения видится ситуация в Африке, где многие города испытывали рост населения от 4 до 8 % в год при ежегодном падении экономики от 2 до 5 %[295].

Однако и понимание потребностей городской экономики претерпевало существенную эволюцию. Новые теории экономического роста стали рассматривать скопление людей в городах не как источник безработицы, перенаселения и экологических проблем, а в первую очередь как источник человеческого капитала, который позволяет усиливать агломерационные эффекты роста[296]. С этой точки зрения все большее внимание стала привлекать неформальная экономика городов, в которую оказались втянуты «жертвы» процесса урбанизации.

Изучение неформальной экономики в городах «третьего мира» начинается в 1970-х гг.[297] Однако наиболее известные работы в данной сфере принадлежат Эрнандо де Сото, который характеризует трансформацию городов в Перу следующим образом: «Перуанские города перестали быть маленькими уютными местечками, где все были знакомы друг с другом. Они превратились в безликие густонаселенные метрополии с новыми, незнакомыми соседями. За последние сорок лет внутренняя миграция увеличила городское население в пять раз… появились новые виды деятельности, они постепенно вытеснили традиционные занятия. Вокруг городов выросло множество скромных жилищ, а с ними – мириады мастерских и лавочек, армия торговцев, продающих свой товар на улицах вразнос, бессчетное количество микроавтобусов на улицах, и все это как бы ниоткуда, постоянно раздвигая границы города. …Непрерывный приток мелких ремесленников, не расстающихся со своими инструментами, расширил диапазон обычных городских занятий»[298].

В нелегальной экономике Перу, на момент издания цитируемой работы, производилось почти 40 % валового национального продукта, было занято 48 % экономически активного населения и потрачено 61,2 % рабочего времени. По оценкам, сделанным де Сото на основе полевых исследований, внелегальный сектор в Лиме дает работу 439 тыс. чел.; 95 % общественного транспорта и жилье для половины населения города также являются продуктом неформальной экономики. Внелегалы вложили более 1 млрд долл. в приобретение и обслуживание транспортных средств и более 8 млрд долл. – в строительство жилья. Однако при том, что и легальный, и внелегальный сектора в Перу сталкиваются в своей деятельности с достаточно серьезными барьерами, производительность труда в теневом секторе составляет всего лишь ? от производительности в легальном секторе экономики[299].

В то же время необходимо учитывать, что влияние города на жителей села далеко не ограничивается чисто экономическими факторами. Город формирует сообщество людей, построенное на совершенно иных принципах, чем сельский социум. «Личные отношения, теплые и сильные семейные узы традиционного общества должны в значительной степени уступить место новым, более обезличенным системам оценки, когда о людях судят по тому, как они выполняют в обществе специализированные функции»[300]. Данная характеристика процесса модернизации в целом прекрасно применима к трансформации социальных отношений в городах. Порождаемые модернизацией и поддерживающие ее изменения в образе жизни городского населения трактовались исследователями следующим образом[301].

Во-первых, городской социум очень разнообразен. Частично это есть следствие большого скопления людей как такового, частично – специфики городской среды, которая притягивает людей, поскольку они различны и тем самым могут быть полезны друг другу. Исходя из этого можно ожидать, что индивидуальные особенности, занятия, культурная жизнь и идеи членов урбанизированного сообщества представляют собой более широкую гамму, чем у сельских жителей.

Во-вторых, семейные, соседские чувства и связи, возникающие из длительного совместного проживания в рамках одной традиционной культуры, исчезают или, по меньшей мере, существенно ослабевают. Конкуренция и формальные механизмы контроля обеспечивают замену тех отношений солидарности, на которые опирается традиционное общество. Социальный порядок во многом регулируется профессиональным этическим кодом. Горожане рациональны, они в основном используют других людей для достижения своих собственных целей. В этих условиях индивид, с одной стороны, в определенной мере освобождается от контроля приближенных к нему групп; с другой стороны, теряет возможность спонтанного самовыражения, ощущение причастности и ту мораль, которая характерна для интегрированного сообщества.

В-третьих, человеческие отношения и роли в значительной степени сегментируются. Горожане для удовлетворения своих потребностей вынуждены зависеть от большего количества людей, чем сельские жители, но они менее зависимы от конкретных людей, и их зависимость связана лишь с определенным аспектом активности этих людей. Люди в городах находятся в постоянном контакте, но эти контакты деперсонализированы, поверхностны, преходящи и сегментированы. Человек принадлежит к разнообразным группам, каждая из которых имеет отношение лишь к какому-то одному сегменту его личности.

В-четвертых, город разрушает традиционные социальные барьеры, но при этом порождает гораздо более сложную социальную стратификацию, чем интегрированные сообщества. При этом он углубляет и обостряет дифференциацию групп по уровню дохода и статусам. Ситуация, когда городские жители концентрируются на одной территории, исходя не из собственных предпочтений, а по расовым, языковым, статусным критериям, по уровню доходов, усиливает отчуждение между людьми.

В-пятых, людям сложно воспринять город как целостность и определиться, каковы их действительные интересы. Поведение индивидов, оторванных от тех структур, которые позволяли интегрировать сельское сообщество, является нестабильным и подверженным различным влияниям, что делает коллективные действия в городских сообществах столь непредсказуемыми и потому порождает серьезные проблемы.

Подобное представление о городском социуме, сформировавшееся еще в первой половине ХХ в., на настоящий момент представляется схематичным и упрощенным. Тем не менее оно обладает двумя несомненными достоинствами в рамках настоящего анализа. С одной стороны, оно дает картину города в контексте модернизации, без характерных для современных городов наслоений постмодернизма и глобализации. С другой стороны, оно формирует модель города, максимально противостоящую модели сельского социума, и тем самым представляет в некоторой степени «идеальный тип», находящийся на другом полюсе анализа по сравнению с традиционным сообществом.

Безусловно, реальная структура социума в городах гораздо более сложна и противоречива:

• тенденции к глобализации городского пространства и атомизации городского социума сосуществует с противоположными процессами – большей локализацией и замкнутостью, даже «геттоизацией» определенных социальных групп;

• универсализация и деперсонификация правил и норм и формальный характер контроля реализуются одновременно с существованием отдельных сообществ, жизнь которых регулируется специфическими, часть неформальными и персонифицированными институциональными регуляторами;

• деперсонализация отношений сочетается с различными механизмами формирования социального капитала.

В условиях массовой миграции город далеко не всегда способен выполнить функцию «плавильного котла». «Результатом чувства защищенности в рамках узнаваемого… и ощущения угрозы от других стала добровольная или насильственная социальная исключенность и формирование этнических анклавов и гетто. Насилие углубляет социальную дистанцию и ужесточает границы между группами»[302], – так характеризует один из исследователей ситуацию в городах «третьего мира».

Тем не менее часть факторов городского образа жизни, отмеченных выше, не только не потеряла важности, но даже в чем-то усилила свою значимость. К ним можно отнести:

• многообразие городских субкультур;

• возможность выбора между различными вариантами занятости, формами досуга, системами ценностных ориентиров;

• слом прежних социальных барьеров, большая возможность занять место на статусной лестнице в соответствии с личными качествами и заслугами;

• меньшая роль контроля социума за поведением индивида, границы дозволенного определяют в первую очередь формальные институты;

• широта социальных контактов и многообразие социальных ролей.

Процессы урбанизации на Северном Кавказе за последние двадцать лет, как видно из табл. 7.1 (см. стр. 266), не нашли отражения в статистике. Более того, в некоторых регионах доля городского населения достаточно существенно снизилась. Однако полевые исследования позволяют предположить, что урбанизация, по меньшей мере в ряде случаев, идет чрезвычайно быстрыми темпами. Иногда это подтверждается и официальной статистикой. Так, по имеющимся данным, численность населения Махачкалы с учетом ближайших пригородов за рассматриваемый период более чем утроилась. На основе имеющейся информации можно предположить, что основные потоки мигрантов, устремляющиеся в город, состоят из:

• молодежи, приезжающей получать образование и остающейся в городе (большая часть сельских школьников по окончании школы получает высшее образование, многие из них – в региональных столицах);

• семей, принимающих решение о переезде под влиянием различных «выталкивающих» и «притягивающих» факторов;

• сельских жителей, приезжающих в город на заработки, иногда работающих «вахтовым методом» (например, водители маршруток из сел, приезжающие работать в город);

• родственников, приезжающих к уже обосновавшимся в городе семьям; иногда такая миграция носит сезонный характер (престарелых родителей на зиму забирают из села в город).

В ходе урбанизации широко используются социальные сети, поддержка мигрантов родственниками и односельчанами является обычной практикой[303]. Распространена практика строительства сельскими жителями жилья в Махачкале, которое затем может использоваться как база для того или иного варианта миграции. В то же время подобная инвестиция – это форма сбережения в экономике, где производительное использование капитала существенно ограничено.

Причины того, почему интенсивные процессы урбанизации на Северном Кавказе, по меньшей мере в некоторых его регионах, не отражаются в статистике, частично были проанализированы выше. Здесь же обратим внимание на то, что сложившаяся здесь ситуация существенно отличаются от трендов, характерных для подавляющего большинства других российских территорий, где рост доли городского населения также не фиксируется. Одна из причин, отмечаемых исследователями, – исчерпание ресурсов села, поставлявшего мигрантов городам в течение ХХ в.[304] На Северном Кавказе ситуация другая – доля сельского населения еще достаточно велика (хотя статистика ее явно преувеличивает), плотность населения также гораздо выше, чем в типичных российских регионах. Ресурсы для урбанизации не исчерпаны. В то же время очевидно, что эта урбанизация по темпам и характеру несопоставима с аналогичными процессами в странах «третьего мира», рассмотренными выше, хотя некоторые аспекты анализа происходящих там процессов чрезвычайно ценны для изучения северокавказских городов.

Попытаемся сформулировать, как соотносятся процессы урбанизации и экономического роста в северокавказских городах. Может ли урбанизация в этом случае стать катализатором модернизации? Для оценки перспектив в данной сфере необходимо учитывать ряд факторов.

Во-первых, северокавказские города в 1990-е гг. прошли этап интенсивной деиндустриализации. Однако эта деиндустриализация была связана совсем не с теми факторами, которые определяли данный процесс в развитых странах. Деиндустриализация на Северном Кавказе – это продукт дезорганизации экономики после распада коммунистического режима, массового отъезда русского населения. Соответственно для городов в этом случае была характерна скорее архаизация отношений, чем прорыв в постиндустриальное будущее. В результате город стал в значительной степени обслуживать сельскую экономику – служить для нее рынком сбыта; создавать предпосылки для сбережений и инвестиций, в первую очередь в недвижимость; предоставлять возможность тратить заработанные в сельском хозяйстве деньги, в т. ч. на демонстративное потребление. Условно назовем данную функцию города «город-посредник», включив в нее все те виды деятельности, которые непосредственно либо через промежуточные стадии обслуживают аграрную экономику и зависят от ее доходов. Можно предположить, что значимость функции «города-посредника» обусловливает то, что городской социум в значительной части оказывается включенным в социальные сети имеющих корни в сельской местности расширенных семей и кланов.

Во-вторых, все северокавказские республики являются сильно дотационными. Причем приходящие «из центра» дотации оседают в первую очередь в местах сосредоточения властных структур и бюрократического аппарата, т. е. в городах. Этот денежный поток формирует характер городской экономики в двух аспектах. С одной стороны, через функционирование городских учреждений, реализацию бюджетных контрактов и т. п. С другой стороны, через «откаты», которые в условиях массовой коррупции становятся основной формой расчетов на «бюджетом рынке» и могут составлять от 20 до 50 % суммы контракта. Это создает основу для демонстративного потребления элит, накладывающего существенный отпечаток на городскую экономику. Объединим условно виды деятельности, непосредственно и опосредованно связанные с бюджетными потоками, подавляющую часть которых составляют дотации, под общим названием «город-паразит».

Подобная систематизация позволяет сформулировать те основные проблемы, с которыми сталкивается городское развитие на Северном Кавказе. Один из классиков современного урбанизма Джейн Джекобс в работе «Экономика городов»[305] определяет город как поселение, которое последовательно порождает свой экономический рост за счет своих локализованных ресурсов. Другими словами, город формирует свою собственную базу для развития и становится относительно независимым от подпитки извне, будь то доходы аграрного сектора либо бюджетные дотации. С этой точки зрения город можно рассматривать как «город-производитель». Очевидно, именно «город-производитель» может послужить базой для модернизационных тенденций и, в то же время, для собственно городской культуры. Это не значит, что другие характеристики функционирования города полностью исчезают. Исторически города формировались в первую очередь как обслуживающие село посредники, и в определенной мере эта функция сохраняется, во всяком случае там, где аграрный сектор до сих пор играет большую роль. Нельзя сказать, что обычно города полностью свободны и от паразитического компонента, особенно если речь идет о местах значительного сосредоточения бюрократических структур. В первую очередь важно то, как соотносятся эти три компонента городской жизни.

Основная проблема того, что процессы урбанизации и модернизации на Северном Кавказе не сочетаются друг с другом, видится в том, что функции «города-производителя» развиты в северокавказских городах явно недостаточно. Значительная часть экономики ориентирована на обслуживание «города-посредника» и «города-паразита». Даже те сектора, которые на первый взгляд являются собственной экономической базой городов – «свадебный кластер» в Махачкале, о котором говорилось в гл. 2, строительная индустрия во всех ее проявлениях, – на самом деле в значительной степени черпают ресурсы из аграрного сектора или бюджетной ренты. Если не рассматривать достаточно специфический водочный бизнес, то единственным сегментом городской экономики, реально работающим на экспорт из республик и занимающим четко определенную рыночную нишу, который удалось обнаружить в ходе полевых исследований в северокавказских республиках, является обувной бизнес в Махачкале[306].

На основе приблизительных оценок, полученных из интервью с представителями обувного бизнеса, можно предположить, что Махачкала фактически производит до 10 млн пар обуви в год. Количество занятых – примерно 10 тыс. чел. То есть около 1,5 % населения столицы Дагестана непосредственно экономически связано с обувным производством, с учетом членов семей эта доля возрастает. Бизнес в основном семейный, хотя уже далеко не полностью лакский (лакские сапожники славились в Дагестане как кубачинские и харбукские оружейники, гоцатлинские и унцукульские ювелиры). «У нас бизнес очень тяжелый, но честный. Мы ни у кого не воруем, мы сами себе на хлеб зарабатываем. Я свою семью кормлю, брату помогаю, сестре помогаю. Один работаю, а от меня цепочка движется. Племянников сейчас к себе забрал. От того, что они институты позаканчивали, все равно толку нет. Все всё равно пришли ко мне». На крупном по махачкалинским меркам предприятии (с числом рабочих около 100 человек) в зимний период заработки достигают 1000 долл. в месяц, а меньше 500 долл. никто не зарабатывает, но работать приходится много, на износ.

Рыночная ниша – очень дешевая и стабильного качества продукция. «На рынке дешевле нас нет никого. Моя пара обуви 550 стоит, а китаец меньше чем за 1000 ее не может продать. Оптовая цена китайца – 1300 руб.». Оперативность и готовность работать в ситуации «аврала» – еще одно конкурентное преимущество Махачкалы. Поскольку рынок качественной и недорогой обуви, со слов его участников, не насыщен, то готовность в срок и в необходимых объемах поставить продукт по разумной цене – серьезный фактор.

География сбыта достаточно широка: «У нас есть ниша своя – Сибирь. Всю Сибирь, можно сказать, мы одеваем». Впрочем, и многие охранные фирмы в Москве закупают дагестанскую обувь, даже Московский ОМОН носит обувь из Махачкалы. Продается махачкалинская обувь по нескольким каналам – напрямую через выставки, через оптовиков, у которых есть свои сбытовые сети, через перекупщиков и через конкурентов. Последнее требует пояснений. Дело в том, что часть махачкалинской обуви продается под чужими брендами, тем самым реального производителя не всегда можно отследить.

По сравнению с «городом-производителем» влияние «города-посредника» и «города-паразита» на организацию городской жизнедеятельности гораздо более неоднозначно.

Достаточно устойчивый приток мигрантов из сельской местности ведет к тому, что в городе во многом воспроизводится институциональная матрица сельского социума[307]. Мигранты частично селятся кланами, стремятся монополизировать определенные виды деятельности либо сегменты городского рынка. При устройстве на работу наилучшие возможности дают родственные связи. И хотя город размывает тот жесткий контроль традиционного общества, который часто характерен для сел и деревень[308], он сохраняет клановые структуры как способы «вертикальных лифтов» и ограничивает возможности самореализации в соответствии с личными качествами. Функционирование «города-паразита» фактически поддерживает тот же самый социальный порядок. Доступ к бюджетной ренте зависит от положения во властной иерархии, от родственных связей с «сильными мира сего». Тем самым и здесь закрытые структуры кланового характера оказываются доминирующими. Причем традиционные социальные отношения и система связей, обеспечивающая раздел бюджетной ренты, фактически строясь на схожих институциональных основах, взаимоподдерживаются и формируют гораздо менее открытый и гибкий организм, чем город в его традиционном понимании.

Именно в этом – одна из ключевых причин того, что для северокавказских городов характерен постоянно идущий «отрицательный отбор» – лучшая, наиболее продвинутая часть молодежи, используя социальные сети, уезжает в крупные российские города. В региональных столицах остаются в первую очередь те, кто полностью встроен в сложившуюся иерархию, либо кто по причине низкой квалификации или недостаточного адаптационного потенциала не способен найти себя в более модернизационной среде. Приведем один из ярких примеров невозможности самореализации как серьезнейшего выталкивающего фактора при принятии решения о миграции: «Уезжают те, кто себя чувствует, допустим, хорошим профессионалом. …Если человек, вот, хотел стать хирургом, выучился добросовестно, практически путь в хирургию у нас для посторонних закрыт. Потому что это тоже клановость такая, передается по наследству. Должность очень хлебная, работа. Это деньги каждая операция. И там только своим. Вот у меня есть очень близкий приятель. Их сын …мечтал стать врачом, именно хирургом. И папа не последний человек в городе. …Ну, солидный человек. Он не может деньгами этот вопрос решить. То есть если даже он министру относит там определенную сумму денег, у него министр не берет, потому что там уже все обещано и завещано. Потому что любой хирург-папа это место отдаст хирургу-сыну. Если нет сына, то и хирургу-дочке, племяннику, ну кому-нибудь своему. А если у этого Рамазана ни папа, ни мама – не медики, он туда не полезет. Такие Рамзаны уезжают. Они едут в Россию. Они там находят себе работу. Где-то в городах, в больнице».

Еще одна специфическая форма миграции – женская[309]. Городская среда на Северном Кавказе не обеспечила эмансипации женщины. Но далеко не всех современных девушек устраивают традиционное место женщины в кавказской семье, жесткий контроль за поведением со стороны родственников. «Она нормальная девушка. Но она хочет нормально, свободно дышать. Просто захотела пойти в кафе вот поздно вечером с подругой. Она хочет пойти и не думать о том, что ей теперь говорить, как оправдываться дома. Как теперь…, если встретится какой-то товарищ брата, что он скажет брату?».

Но миграция – не единственное последствие своеобразной институциональной матрицы северокавказского города. Как было показано в главе 2 на примере того же обувного бизнеса в Махачкале, сформированная отношениями, характерными для «города-посредника» и «города-паразита», институциональная матрица подавляет потенциал развития «города-производителя», препятствует росту очаговой модернизации, не допускает легализации бизнеса, тормозит инвестиции и формирование собственных брендов. Тем самым создается самоподдерживающийся и достаточно устойчивый институциональный механизм, обеспечивающий воспроизводство клановости и коррупции как базы городской экономики.

Однако если сводить описание институциональной системы северокавказских городов только к этим характеристикам, во многом воспроизводящим черты традиционного социума, это будет недопустимым упрощением. Город формирует свои ресурсы в первую очередь за счет плотности населения и его культурной гетерогенности, и эти факторы не могут не оказывать влияния на городскую среду. Не только «село переваривает город», но и «город переваривает село». Размываются межпоколенческие отношения, доминирование старших родственников носит уже не столь однозначный характер. Заключаются межнациональные браки. Расширяется информационное пространство, возможность выбора из различных идеологий, взглядов, моделей поведения.

Наглядным проявлением гетерогенности городского социума и разнообразия характерных для него тенденций может послужить ресторанный бизнес Махачкалы. В городе можно выделить несколько типов кафе и ресторанов, выполняющих различные функции и обслуживающих различные социальные страты. Перечислим некоторые из них (хотя, безусловно, есть многочисленные промежуточные варианты).

• Дорогой ресторан с общим залом, место в первую очередь демонстративного потребления.

• Более скромный и более традиционный ресторан с отдельными кабинками. Здесь пространство разделено и приспособлено не только для еды, но и для ведения переговоров, других бизнес-функций.

• Ресторан вполне космополитического приморского стиля, обыгрывающего близость к морю как основу своей притягательности.

• Дешевое кафе, в т. ч. национальное. Есть узбекские кафе, где за 80 руб. можно наесться пловом на весь день.

• Кафе европейского стиля с современным дизайном, бесплатным доступом в Интернет и почти московскими ценами.

Много кафе и ресторанов держатся выходцами из сел. Это может отражаться в названии заведения. Лучшими шашлыками в Махачкале, например, славился ресторан «Орота» на проспекте Гаджиева. А вот повара во многих ресторанах – азербайджанцы, вне зависимости от того, как ресторан себя позиционирует.

Одним из источников новых моделей поведения являются и мигранты, вернувшиеся из других регионов. В зарубежной научной литературе отмечалось противоречивое влияние подобной возвратной миграции на ситуацию в городе: вернувшиеся мигранты могут конкурировать за дефицитные ресурсы с местными жителями, но в то же время содействовать внедрению инноваций, как технологических, так и социо-культурных[310]. Схожие тенденции характерны и для северокавказских городов. С одной стороны, возвращение части гастарбайтеров во время кризиса привело не только к усилению напряжения на рынке труда, но и, по мнению некоторых респондентов, к росту социальной базы экстремизма (хотя взгляды на масштабы данного явления у разных респондентов различаются): «При наступлении кризиса… реально количество ребят в лесу просто выросло сразу. Они работали. То есть можно было поехать на заработки, на стройки, куда-то еще. Ехать некуда. Они пошли в лес». С другой стороны, вернувшиеся мигранты оказываются носителями другой культуры, в т. ч. и культуры бизнес-отношений.

Любопытно, что отличие работников, имевших опыт в больших российских городах, от чисто местного персонала отмечают рекрутинговые агентства: «На уровне самопрезентации. Когда заполняет анкету человек, который большую часть жизни или достаточно продолжительный период проработал или просто прожил за пределами Дагестана, он, во-первых, анкету нормально заполняет. Он спокойно реагирует на вопросы. Он четко о себе рассказывает. То есть независимо от того, какие темы затрагиваются. Но дядька, который всю жизнь прожил в Дагестане, проработал, он начинает спрашивать: “Что это за вопрос, ФСБ что ли?” И так далее». Тем самым потребность в объективной характеристике деловых качеств может восприниматься местными жителями как недооценка собственной личности, сомнение в профессиональной пригодности. Судя по всему, привычка к большей деперсонализации отношений, характерных для городского социума, – одно из приобретений, которые мигранты могут привезти в северокавказские города, отличающиеся более личным, персонифицированным характером взаимодействия между людьми.

В начале данного параграфа уже отмечалось, что степень изученности городской проблематики на Северном Кавказе не позволяет на настоящий момент делать какие-либо окончательные суждения. Поэтому ограничимся лишь самыми общими положениями, которые можно рассматривать как сформированные на основе имеющегося материала гипотезы.

1. Города Северного Кавказа далеко не в полной мере выполняют те функции, которые, как видно из истории, позволяют городским сообществам становиться центрами модернизации. Клановость, коррупция, закрытый характер городской экономики приводят к многочисленным отрицательным последствиям, среди которых можно выделить следующие:

• миграция наиболее активной части городского социума за пределы республик;

• торможение очаговой модернизации;

• усиление социального недовольства у той части молодежи, которая по тем или иным причинам не может мигрировать, но при этом не встроена в доминирующие кланы, и тем самым «вертикальные социальные лифты» для нее оказываются перекрытыми.

2. Подобная ситуация во многом связана с тем, что функции «города-посредника» (обслуживающего сельскую местность) и «города-паразита» (распределяющего бюджетную ренту) доминируют над «городом-производителем», который, собственно, и формирует городскую культуру. При этом, как уже отмечалось ранее, не очевидно, что ориентированные на индустриальное прошлое рецепты возрождения «города-производителя» окажутся эффективными. Нет однозначного ответа на вопрос, согласится ли получившая высшее образование молодежь работать на промышленных предприятиях в каком-либо другом качестве, кроме менеджеров, и насколько конкурентоспособной окажется та зарплата, которая будет для них достаточным стимулом для включения в промышленное производство.

Вопрос о жизненных установках молодежи по вопросу о работе на промышленных предприятиях нуждается в гораздо более серьезном изучении. Мнения экспертов на этот счет существенно расходятся. Мы располагаем пока только результатами опроса студентов Дагестанского государственного университета, в рамках которого данный вопрос был включен только в последний раунд исследования и был задан всего 60 респондентам. На вопрос о том, согласились ли бы респонденты работать на промышленном предприятии:

• 21,7 % дали отрицательный ответ;

• 30 % дали положительный ответ (из них чуть меньше трети готовы принять такой вариант лишь как вынужденный, если не будет альтернатив); 20 % готовы работать при условии высокой заработной платы, при этом многие также отмечали условия труда как один из определяющих факторов;

• 25 % предпочли бы должность, соответствующую своей квалификации, менеджерскую позицию или работу, не связанную с физическим трудом;

• 84,6 % тех, кто дал отрицательный ответ, – девушки. Положительные ответы чаще давали юноши. Ответы сельских и городских студентов на этот вопрос существенно не отличались.

3. В то же время действуют и контртенденции, вырастающие из специфических качеств собственно городской среды. Но они недостаточно сильны для того, чтобы сломать институциональную матрицу, характерную для северокавказских городов, и сделать городскую среду более гибкой и свободной, нацеленной на открытие карьер талантам. В этих условиях даже проявления собственно городской культуры могут носить антимодернизационный характер, не способствуя демократизации городского социума и повышению эффективности городской экономики.