Глава 2. Рост: иллюзии и реальность

В мировом масштабе сближение между развитыми и развивающимися странами и процесс догоняющего развития сегодня продвинулись далеко вперед, даже несмотря на то, что неравенство между ними по-прежнему остается очень сильным. Впрочем, ничто не указывает на то, что наверстывание обеспечивается в первую очередь за счет инвестиций, которые богатые страны осуществляют в бедные. Скорее напротив: как показывает опыт прошлого, инвестиции бедных у себя дома выглядят более перспективными. Однако помимо ключевого вопроса о сближении здесь следует особо подчеркнуть, что в XXI веке, вероятно, происходит возвращение к уже имевшему место в истории режиму медленного роста. Если точнее, мы увидим, что, за исключением редких периодов роста или догоняющего развития, рост всегда был относительно медленным. Судя по всему, в будущем он замедлится еще больше, по крайней мере в его демографической составляющей.

Чтобы как следует разобраться в этом вопросе и понять, как он соотносится с процессом сближения и динамикой неравенства, рост производства нужно разложить на две составляющие: с одной стороны, рост населения, с другой — рост производства на душу населения. Иными словами, рост всегда включает в себя компонент чисто демографический и компонент чисто экономический, причем только второй приводит к улучшению условий жизни. В общественных дебатах об этих составляющих часто забывают, предпочитая придерживаться гипотезы, в соответствии с которой население вовсе перестало расти, — а это далеко не так, несмотря на то что мы медленно движемся в этом направлении. Например, в 2013–2014 годах темпы экономического роста явно превысят 3 % благодаря очень быстрым темпам развивающихся стран. Однако рост мирового населения сегодня все еще составляет около 1 % в год, вследствие чего темпы роста мирового производства на душу населения (или мирового дохода на душу населения) в действительности лишь немного превысят 2 %.

Рост в очень долгой перспективе

Прежде чем переходить к современным тенденциям, обратимся к истории и попытаемся определить этапы и масштабы мирового роста начиная с промышленной революции. Прежде всего исследуем темпы роста в очень долгосрочной перспективе, приведенные в таблице 2.1. Она раскрывает много важных явлений.

Обратим внимание на то, что, во-первых, начиная с XVIII века скачок роста представляет собой феномен, выражающийся в относительно умеренных темпах ежегодного роста, а во-вторых, демографическая и экономическая составляющие этого явления имеют более или менее одинаковые показатели. Согласно лучшим из имеющихся расчетов, темпы роста мирового ВВП в среднем составляли 1,6 % в год с 1700 по 2012 год, из которых 0,8 % приходилось на рост населения и еще 0,8 % — на рост производства на душу населения.

Такой уровень может показаться низким, особенно если принимать во внимание современные споры, участники которых зачастую расценивают темпы роста менее 1 % в год как незначительные и полагают, что полноценный рост должен составлять по меньшей мере 3–4 % в год, а то и больше, как это было в Европе в эпоху Славного тридцатилетия или как наблюдается в сегодняшнем Китае.

Однако если обратиться к очень долгой перспективе, то наблюдавшиеся с 1700 года темпы роста около 1 % в год как для населения, так и для производства на душу населения на самом деле выглядят очень быстрыми: их не сравнить с почти что нулевым ростом на протяжении столетий, предшествовавших промышленной революции.

Действительно, согласно расчетам Мэддисона, темпы демографического и экономического роста были ниже 0,1 % в период с 1 до 1700 года (точнее, 0,06 % для населения и 0,02 % для производства на душу населения)[75].

Точность таких расчетов, разумеется, весьма иллюзорна. Имеющиеся в нашем распоряжении сведения об эволюции мирового населения в период с 1 по 1700 год очень ограничены, а данные об эволюции производства на душу населения практически отсутствуют. Тем не менее сколь бы неточными ни казались эти цифры, которые, впрочем, не так уж важны, нет никакого сомнения в том, что темпы роста были очень низкими с античности до промышленной революции и уж точно ниже 0,1–0,2 % в год. Тому есть простое объяснение: более высокие темпы означали бы, что население в начале нашей эры было мизерным — что маловероятно — или что уровень жизни был значительно ниже общепринятого порога выживаемости. По той же причине рост в грядущие века, безусловно, вернется к очень низким показателям, по крайней мере в том, что касается его демографической составляющей.

Закон кумулятивного роста

Чтобы правильно понять это утверждение, не будет излишним сделать небольшое отступление и упомянуть о законе, который можно назвать законом кумулятивного роста, в соответствии с которым слабый ежегодный рост, накопленный на протяжении очень длительного периода, ведет к заметному прогрессу.

График 2.1

Рост мирового населения в 1700–2012 годах.

ордината: Мировое население (в млрд. человек).

Примечание. Мировое население выросло с 600 миллионов в 1700 году до 7 миллиардов в 2012 году. Источники: piketty.pse.ens.fr/capital21c

Если конкретнее, то мировое население в среднем увеличивалось всего на 0,8 % в год с 1700 по 2012 г. Тем не менее в течение трех столетий это привело к увеличению мирового населения более чем в 10 раз. Иными словами, если около 1700 года на планете проживало примерно 600 миллионов человек, то в 2012 году мировое население составляло более семи миллиардов человек (см. график 2.1). Если этот темп сохранится на протяжение трех ближайших столетий, то к 2300 году население мира превзойдет отметку в 70 миллиардов.

Для того чтобы каждый мог оценить взрывные последствия закона кумулятивного роста, в таблице 2.2 мы приводим соотношение между темпами роста, измеренными ежегодно (как они обычно и отображаются), и прогрессией на протяжении более длительных периодов. Например, годовой рост в 1 % соответствует увеличению на 35 % через 30 лет, умножению почти в три раза через 100 лет, в 20 раз через 300 лет и более чем в 20 тысяч раз через 1 000 лет. Из этой таблицы вытекает простой вывод: темпы роста, превышающие 1–1,5 % в год, не могут держаться вечно, поскольку иначе их следствием становилась бы головокружительная прогрессия.

Здесь видна вся противоречивость восприятия процесса роста, которую создают различные временные интервалы. В масштабах одного года рост в 1 % кажется очень слабым, на первый взгляд почти неприметным: люди могут даже не обращать на него внимания и считать, что царит полная стагнация и будто бы каждый год воспроизводит предыдущий.

Рост в таком случае становится довольно абстрактным понятием, чисто математическим и статистическим построением. Однако в масштабах одного поколения, т. е. за 30 лет, которые мы воспринимаем как более значимый временной интервал для оценки изменений, происходящих в данном обществе, этот же рост обеспечивает увеличение более чем на треть, что представляет собой очень серьезное изменение. Это не так впечатляет, как рост в 2–2,5 % в год, который приводит к удвоению в масштабах каждого поколения, но этого достаточно для глубокого и постоянного обновления общества и для его радикальной трансформации в очень долгосрочной перспективе.

Закон кумулятивного роста в своей основе идентичен так называемому закону кумулятивной доходности, в соответствии с которым ежегодная доходность, равная нескольким процентам, в течение нескольких десятилетий автоматически приводит к очень существенному увеличению начального капитала — разумеется, при условии, что полученная прибыль постоянно вновь вкладывается в производство или по крайней мере что владелец капитала потребляет не очень большую его долю по сравнению с темпами роста данной компании.

Ключевой тезис этой книги как раз и заключается в том, что небольшое на первый взгляд расхождение между доходностью капитала и темпами роста в долгосрочной перспективе может привести к очень серьезным последствиям, дестабилизирующим структуру и динамику неравенства в данном обществе. Все это в определенном смысле, проистекает из законов кумулятивного роста и доходности, поэтому будет полезно уже сейчас усвоить эти понятия.

Этапы демографического роста

Вернемся к исследованию роста мирового населения.

Если бы в эпоху античности темпы демографического роста были такими же, как и в период с 1700 по 2012 год, т. е. в среднем 0,8 % в год, то с 1 до 1700 года мировое население увеличилось бы почти в 100 тысяч раз. Если учесть, что в 1700 году население предположительно составляло около 600 миллионов человек, то в таком случае следует предположить, что в эпоху Христа население было ничтожно малым (меньше 10 тысяч человек на всей планете). Даже рост в 0,2 % на протяжении 1700 лет означал бы, что в начале нашей эры население мира должно было бы составлять всего 20 миллионов человек, в то время как, согласно имеющимся у нас данным, оно превышало 200 миллионов человек, из которых около 50 миллионов проживало в одной только Римской империи. Сколь бы ненадежны ни были исторические источники и расчеты численности населения в 1 и в 1700 годах, нет никакого сомнения в том, что средний демографический рост в этот период был ниже 0,2 % в год и скорее всего ниже 0,1 %.

Вопреки расхожему представлению этот мальтузианский режим очень низкого роста не означал демографической стагнации. Конечно, увеличение населения шло очень медленными темпами и рост, накопленный за несколько поколений, часто уничтожался за несколько лет в результате эпидемии и продовольственного кризиса[76]. Тем не менее население увеличилось на четверть с 1 по 1000 год, затем на половину с 1000 по 1500 год и еще на половину с 1500 по 1700 год, когда темпы роста населения приблизились к 0,2 %. Ускорение демографического роста, очевидно, является процессом очень постепенным и определяется прогрессом в медицинских знаниях и улучшением санитарных условий существования, т. е. протекает очень медленно.

Судя по всему, с 1700 года демографический рост резко ускорился: его темпы составляли в среднем 0,4 % в XVIII веке и 0,6 % в XIX веке. В Европе (включая американские зависимые территории) самый быстрый демографический рост наблюдался с 1700 по 1913 год, но в XX веке процесс двинулся в обратном направлении: темпы роста европейского населения сократились вдвое — с 0,8 % между 1820 и 1913 годами до 0,4 % между 1913 и 2012 годами. Речь идет о хорошо известном явлении демографического перехода: в определенный момент постоянного увеличения продолжительности жизни становится недостаточно для того, чтобы компенсировать падение рождаемости, вследствие чего происходит медленное возвращение к низким темпам роста населения.

Однако в Азии и Африке рождаемость остается высокой намного дольше, чем в Европе, в результате чего демографический рост в XX веке достиг головокружительных масштабов — 1,5–2 % в год. Это привело к тому, что за столетие население там увеличилось в пять раз и далее больше. В начале XX века в Египте проживало немногим больше 10 миллионов человек; сегодня там насчитывается более 80 миллионов жителей. В Нигерии или в Пакистане население едва превышало отметку в 20 миллионов человек; сегодня и там, и там оно составляет более 160 миллионов.

Интересно отметить, что темпы демографического роста, достигнутые в Азии и Африке в XX веке, т. е. 1,5–2 % в год, приблизительно равны тем, что наблюдались в Америке в XIX–XX веках (см. таблицу 2.3). Население Соединенных Штатов выросло с менее чем трех миллионов жителей в 1780-е годы до 100 миллионов в 1910-е годы и до более чем 300 миллионов в 2010-е годы — иными словами, оно увеличилось более чем в 100 раз за два столетия с небольшим. Ключевая разница, разумеется, заключается в том, что демографический рост в Новом Свете в значительной степени объясняется миграцией с других континентов, прежде всего из Европы, в то время как 1,5–2 % ежегодного демографического роста в Азии и Африке в XX веке обеспечивались исключительно за счет естественного прироста (превышения рождаемости над смертностью).

Результатом этого стремительного демографического роста стало то, что в XX веке увеличение населения в мировом масштабе достигло рекордной цифры в 1,4 % в год, тогда как в XVIII–XIX веках составляло всего 0,4–0,6 % (см. таблицу 2.3).

Важно понимать, что мы пока только выходим из этого процесса неограниченного ускорения темпов демографического роста. С 1970 по 1990 год мировое население увеличивалось более чем на 1,8 % в год, т. е. почти с такой же скоростью, как с 1950 по 1970 год, когда был поставлен абсолютный исторический рекорд (1,9 %). С 1990 по 2012 год темпы достигали 1,3 % в год, что тоже очень много[77].

Согласно официальным прогнозам, демографический переход в мировом масштабе, т. е. стабилизация численности населения планеты, теперь должен ускориться. В соответствии с основным сценарием ООН темпы роста численности населения должны упасть ниже 0,4 % к 2030-2040-м годам и закрепиться на уровне 0,1 % к 2070-2080-м годам. Если эти прогнозы осуществятся, то произойдет возвращение к режиму очень слабого демографического роста, существовавшему до 1700 года. В таком случае темпы демографического роста планеты в период с 1700 по 2100 год проследуют по графику колоколообразной кривой с высшей точкой между 1950 и 1990 годом, когда они доходили почти до 2 % в год (см. график 2.2).

График 2.2

Темпы роста численности мирового населения с античных времен до 2100 года.

ордината: Темпы роста мирового населения, %.

Примечание. Темпы роста численности мирового населения превышали 1 % в год с 1950 по 2012 год и должны вернуться к 0 % к концу XXI века.

Источники: piketty.pse.ens.fr/capital21с

Следует уточнить, что слабый демографический рост, который предусматривается во второй половине столетия (0,2 % между 2050 и 2100 годами), будет полностью обеспечен Африканским континентом (где темпы будут составлять 1 % в год). На трех других континентах население будет либо сохраняться на прежнем уровне (0,0 % в Америке), либо уменьшаться (-0,1 % в Европе и -0,2 % в Азии). Длительный отрицательный рост в мирное время станет новым феноменом, прежде в истории не наблюдавшимся (см. таблицу 2.3).

Отрицательный демографический рост?

Разумеется, эти прогнозы довольно неточны. Они зависят, с одной стороны, от изменений в продолжительности жизни (а значит, отчасти от научных открытий в медицинской области), а с другой — от того, каким будет уровень фертильности у следующих поколений. При определенной продолжительности жизни демографический рост зависит от уровня фертильности. Важно учитывать, что небольшие колебания в количестве детей, которое решает иметь та или иная семья, могут привести к значительным последствиям в масштабах всего общества[78].

Вся демографическая история показывает, что решения такого рода предсказать очень трудно. Они зависят от культурных, экономических, психологических и личных предпосылок, связанных с жизненными целями, которые ставят перед собой индивиды. Они также могут зависеть от материальных условий, которые обеспечивают или не обеспечивают различные страны для того, чтобы семейная жизнь гармонично сочеталась с жизнью профессиональной (школы, ясли, равенство полов и т. д.). Вопрос, который, без сомнения, будет иметь все большее значение в общественных дебатах и в государственной политике в XXI веке. За рамками общей линии развития, описанной выше, в истории народонаселения мы наблюдаем разнообразные региональные особенности и впечатляющие повороты, часто связанные со спецификой истории каждой страны[79].

Самый впечатляющий поворот, бесспорно, произошел в Европе и в Америке. В 1780-е годы, когда в странах Западной Европы уже проживало более 100 миллионов человек, а в Северной Америке — всего три миллиона, никому бы и в голову не пришло, что баланс между ними изменится настолько сильно. В начале 2010-х годов население Западной Европы насчитывает немногим больше 410 миллионов, в то время как в Северной Америке проживает 350 миллионов человек. По прогнозам ООН, процесс наверстывания завершится к 2050 году, когда в Западной Европе население едва будет достигать 430 миллионов, а в Северной Америке превысит 450 миллионов. Интересно отметить, что этот поворот объясняется не только миграционными потоками, но и более высоким уровнем рождаемости в Новом Свете по сравнению со старушкой Европой, — эта разница, сохраняющаяся и по сей день, в том числе и среди населения европейского происхождения, остается загадкой для демографов. Причем более высокий уровень рождаемости в Америке не объясняется более щедрой государственной политикой в области поддержки семьи: на том берегу Атлантики она практически отсутствует.

Стоит ли видеть в этом феномене большую веру в будущее, оптимизм, присущий Новому Свету, большую склонность самому добиваться успеха в постоянно растущем мире и подталкивать к этому детей? Поскольку речь идет о решениях столь же сложных, как и выбор, касающийся количества детей, здесь нельзя априори исключать ни одного психологического или культурного объяснения. И ничего нельзя предугадать заранее: демографический рост в Америке постоянно сокращается, и все может измениться, если миграционные потоки, направляющиеся в Европейский союз, продолжат расти, если фертильность увеличится или если Европа сократит отставание от Америки в продолжительности жизни. Прогнозы ООН не являются окончательно установленными истинами.

Подобные впечатляющие демографические изменения мы обнаруживаем даже в рамках каждого континента. В Европе Франция была самой населенной страной в XVIII веке (как мы уже отмечали, Юнг и Мальтус усматривали в этом причину нищеты французской деревни и даже Революции). Затем в XIX веке в ней произошел очень ранний демографический переход, который сопровождался падением рождаемости и фактическим прекращением роста населения (этот феномен связывают со столь же ранним ослаблением христианства). В XX веке он сменился столь же необычным всплеском рождаемости (часто его объясняют мерами, предпринятыми после военных конфликтов и поражения 1940 года). Эта ставка, судя по всему, сыграла, поскольку, согласно прогнозам ООН, население Франции должно превысить население Германии в 2050-е годы, хотя причины этого поворота — экономические, политические, культурные, психологические — до конца не ясны[80].

Если говорить о более крупных масштабах, то всем известны последствия китайской политики одного ребенка (которая была введена в 1970-е годы, когда существовали опасения, что страна не сможет преодолеть отсталость, и в настоящее время смягчается). В настоящее время Индия почти догнала Китай по численности населения, тогда как к моменту введения этой политики китайское население превышало индийское на 50 %. Согласно данным ООН, Индия будет самой густонаселенной страной в мире в период с 2020 по 2100 год. Однако и здесь нельзя быть полностью уверенным: в истории народонаселения всегда будут смешиваться решения отдельных людей, стратегии развития и национальная психология, личные побуждения и великодержавные устремления. Никто не может предвидеть, какие демографические повороты произойдут в XXI веке.

Именно поэтому было бы слишком опрометчиво считать официальные прогнозы ООН чем-то большим, чем «основным сценарием». К тому же ООН разработало два других прогноза, и расхождения между разными сценариями, прогнозирующими ситуацию в 2100 году, как и следовало ожидать, оказались очень серьезными[81].

Как бы то ни было, если исходить из имеющихся у нас на данный момент знаний, основной сценарий остается самым вероятным. С 1990 по 2012 год европейское население практически не росло, а во многих странах уменьшалось. В 2000-е годы коэффициент фертильности в Германии, Италии, Испании и Польше опустился ниже отметки в 1,5 ребенка на одну женщину, и лишь увеличение продолжительности жизни вкупе с сильным миграционным притоком позволило избежать большого сокращения населения.

В этих условиях сделанный ООН прогноз о нулевом демографическом росте в Европе до 2030 года и слабых отрицательных показателях роста после 2030 года не кажется чрезмерным и выглядит вполне разумным. То же касается предполагаемого развития демографической ситуации в Азии и на других континентах: поколения, рождающиеся сейчас в Японии или в Китае, приблизительно на треть меньше, чем те, которые появились на свет в 1990-е годы. Демографический переход во многом уже завершился. Изменения в принятии индивидуальных решений и последовательная политика, бесспорно, могут несколько скорректировать эти процессы — например, слабоотрицательные показатели (как в Японии или в Германии) могут стать слабоположительными (как во Франции или в Скандинавских странах), что само по себе уже является значительной разницей, но не очень серьезной, по крайней мере в ближайшие несколько десятилетий.

Что касается очень долгосрочной перспективы, то здесь, разумеется, все еще менее ясно. Однако можно вспомнить, что в том случае, если те темпы демографического роста, которые наблюдались с 1700 по 2012 год, т. е. 0,8 % в год, сохранятся в грядущие столетия, то это приведет к увеличению численности населения мира примерно до 70 миллиардов человек к 2300 году. Конечно, ничего нельзя исключать, идет ли речь о решении рожать ребенка или о технологических новинках (которые, возможно, однажды смогут обеспечить рост, намного меньше загрязняющий окружающую среду, чем можно представить сегодня, за счет полностью дематериализованных новых товаров и услуг и возобновляемых источников энергии, не оставляющих углеродного следа). Однако не будет преувеличением сказать, что на нынешнем этапе численность мирового населения в 70 миллиардов человек не представляется ни правдоподобной, ни желательной. Согласно наиболее вероятной гипотезе, темпы роста мирового населения в ближайшие столетия будут точно ниже 0,8 %. Официальный прогноз, предполагающий положительный, но слабый демографический рост (0,1–0,2 % в год), в очень долгой перспективе априори выглядит довольно правдоподобным.

Рост — источник уравнивания условий жизни

В любом случае, задача этой книги состоит не в том, чтобы делать демографические прогнозы, а скорее в том, чтобы учесть различные возможные сценарии и исследовать их влияние на эволюцию распределения богатства. Ведь демографический рост воздействует не только на развитие и сравнительное могущество государств — он также заметно влияет на структуру неравенства. Вместе с тем при прочих равных сильный демографический рост, как правило, играет уравнивающую роль, поскольку уменьшает значение накопленного в прошлом и наследственного имущества: каждое новое поколение должно, в определенном смысле, ставить себя на ноги самостоятельно.

Если взять абстрактный пример, то в мире, где у каждого было бы по десять детей, конечно, было бы разумнее не слишком рассчитывать на наследство, поскольку каждое новое поколение делило бы все на десять. В таком обществе значение наследства в целом было бы сильно ограничено, и в большинстве случаев было бы правильнее делать ставку на собственный труд или на собственные сбережения.

Это справедливо и в тех случаях, когда население постоянно обновляется за счет миграции, как в Америке. Поскольку большинство мигрантов приезжают без значительного имущества, то в таких обществах объем имущества, накопленного в прошлом, в принципе невелик по сравнению с объемом нового имущества, накопленного за счет сбережений. Тем не менее увеличение численности населения благодаря притоку миграции имеет другие последствия: неравенство между мигрантами и местным населением и внутри каждой из этих двух групп, а потому такую страну нельзя напрямую сравнивать с обществом, где динамичный рост населения обеспечивается прежде всего за счет естественного прироста (т. е. за счет рождаемости).

Мы увидим, что предчувствия о возможных последствиях сильного роста могут в определенной степени распространяться в обществах, переживающих очень быстрый экономический — а не только демографический — рост. Например, в мире, где производство на душу населения увеличивалось бы в десять раз за каждое поколение, было бы разумнее рассчитывать на доход и сбережения, накопленные благодаря собственному труду: доходы предшествующих поколений были бы столь малы по сравнению с нынешними доходами, что имущество, накопленное родителями или дедами, не представляло бы большой ценности.

С другой стороны, прекращение роста населения — и в еще большей степени его сокращение — увеличивает значение капитала, накопленного предшествующими поколениями. То же касается и застоя в экономике. Кроме того, вполне вероятно, что при слабом росте доходность капитала превзойдет темпы роста: во введении мы уже отмечали, что такая ситуация становится главной силой, способствующей резкому усилению неравенства в долгосрочном распределении богатства. Мы увидим, что общества прошлого, основанные на обладании и наследовании имущества, будь то традиционные аграрные общества или европейские общества XIX века, могут сложиться и существовать длительное время только при слабом росте. Мы рассмотрим, как вероятное возвращение к слабому росту — если оно произойдет — повлияет на динамику накопления капитала и на структуру неравенства. Это касается прежде всего возможного возвращения наследства, долгосрочного феномена, последствия которого уже ощущаются в Европе и который в принципе мог бы распространиться и на остальные части света. Вот почему в рамках нашего исследования так важно уже сейчас обрисовать основные этапы истории демографического и экономического роста.

Упомянем и другой механизм, который может играть вспомогательную роль, хотя имеет меньшее значение и представляется более неоднозначным, чем первый. Благодаря этому механизму рост может способствовать сокращению неравенства или по крайней мере ускорению обновления элит.

Если рост равен нулю или очень невелик, то различные экономические и социальные функции, различные виды профессиональной деятельности почти полностью воспроизводятся из поколения в поколение. Напротив, устойчивый рост — пусть даже он составляет 0,5 %, 1 % или 1,5 % в год — означает, что постоянно создаются новые функции и что каждому новому поколению необходимы новые навыки. Ввиду того, что человеческие вкусы и умения лишь отчасти передаются от поколения к поколению — или, по меньшей мере, передаются намного менее непосредственно, чем может передаваться по наследству земельный, недвижимый или финансовый капитал, — рост может облегчить социальное восхождение людей, чьи родители не являлись частью элиты. Это вероятное увеличение социальной мобильности необязательно приводит к уменьшению неравенства в доходах, но вместе с тем ограничивает воспроизведение и расширение во времени имущественного неравенства, а значит, в определенной степени препятствует долгосрочному неравенству в доходах.

Тем не менее не стоит слишком доверять уже ставшей общепринятой идее, согласно которой современный рост выступает в роли несравненного открывателя личных талантов и способностей. В этом утверждении есть доля истины, однако с начала XIX века его часто используют для оправдания любого неравенства, какими бы ни были его причины и масштабы, и для восхваления достоинств тех, кто выиграл от нового промышленного уклада. Шарль Дюнуайе, либеральный экономист и префект времен Июльской монархии, писал в 1845 году в своей книге «О свободе труда» (в которой он, естественно, выступал против любых ограничительных социальных законов): «Следствием промышленного уклада является устранение ложного неравенства; но вместе с тем он подчеркивает неравенство естественное». Под естественным неравенством Дюнуайе понимает разницу в физических, умственных и нравственных способностях и считает, что оно лежит в основе новой экономики роста и инноваций, становление которой происходит у него на глазах и которая убеждает его в том, что всякое вмешательство государства излишне: «Превосходство — это источник всего, что есть великого и полезного.

Сведя все к равенству, вы все сведете к бездействию»[82]. В 2000-2010-е годы часто приходится слышать все ту же мысль, согласно которой новая информационная экономика позволяет самым талантливым увеличить в разы свою производительность. Нельзя не отметить, что этот аргумент часто используется для оправдания крайнего неравенства и для защиты тех, кто добился успеха, но при этом в расчет не берутся те, кто оказался в числе проигравших, и не предпринимается попыток определить, действительно ли этот очень удобный принцип позволяет объяснить наблюдаемые перемены. К этому мы еще вернемся.

Этапы экономического роста

Перейдем теперь к росту производства на душу населения. Как мы уже отмечали, в период с 1700 по 2012 год оно увеличивалось точно такими же темпами, что и население: в среднем на 0,8 % в год — и за три столетия выросло более чем втрое. Средний доход в мире в настоящее время равен около 760 евро на человека в месяц; в 1700 году он составлял менее 70 евро в месяц, т. е. находился приблизительно на том же уровне, что и в самых бедных странах Тропической Африки в 2012 году[83].

Это сравнение показательно, но его значимость не стоит преувеличивать. При попытках сравнивать столь разные общества и эпохи было бы наивным пытаться все выразить одной-единственной цифрой, которая означала бы, что «уровень жизни в этом обществе в десять раз выше, чем в другом». Когда рост производства на душу населения достигает таких масштабов, он становится намного более абстрактным понятием, чем понятие населения, которое хотя бы соответствует вполне осязаемой реальности (проще подсчитать количество жителей, чем товаров и услуг). История экономического развития — это прежде всего история растущей диверсификации образа жизни и видов произведенных и потребленных товаров и услуг. А значит, речь идет о многоплановом процессе, который в принципе невозможно точно отобразить одним-единственным денежным показателем.

Возьмем в качестве примера богатые страны. В Западной Европе, в Северной Америке или в Японии средний доход вырос с немногим более 100 евро в месяц надушу населения в 1700 году до более чем 2 500 евро в месяц в 2012 году, т. е. больше, чем в двадцать раз[84]. На самом деле прогресс производительности труда, т. е. объема производства на час работы, был еще больше, поскольку средняя продолжительность труда на душу населения сильно сократилась: по мере обогащения все развитые общества сделали выбор в пользу того, чтобы меньше работать и иметь больше свободного времени (более короткий рабочий день, более длинные отпуска и т. д.)[85].

Этот впечатляющий рост пришелся в основном на двадцатое столетие. В мировом масштабе средний рост производства на 0,8 % в год между 1700 и 2012 годами раскладывается на всего 0,1 % в XVIII веке, 0,9 % в XIX веке и 1,6 % в XX веке (см. таблицу 2.1). В Западной Европе средний показатель роста в 1 % с 1700 по 2012 год раскладывается на 0,2 % в XVIII веке, 1,1 % в XIX веке и 1,9 % в XX веке[86]. Средняя покупательная способность в Старом Свете лишь немного увеличилась с 1700 по 1820 год, затем выросла более чем в два раза с 1820 по 1913 год и более чем в шесть раз с 1913 по 2012 год. В целом в XVIII веке наблюдался такой же экономический застой, как и в предыдущие века. В XIX веке впервые начался устойчивый рост производства на душу населения, однако широкие слои населения не извлекали из него никакой выгоды по меньшей мере до последней трети столетия. Лишь в XX веке экономический рост стал осязаемой реальностью, очевидной всем. В Прекрасную эпоху, т. е. в 1900-1910-е годы, средний доход европейцев составлял всего 400 евро в месяц, тогда как в начале 2010-х годов он достиг 2 500 евро.

Но что означает увеличение покупательной способности в двадцать, десять или даже в шесть раз? Это явно не значит, что в 2012 году европейцы производили и потребляли товаров и услуг в шесть раз больше, чем производили и потребляли их предшественники в 1913 году. Например, среднее потребление продовольственных товаров точно не увеличилось в шесть раз. Это не имело бы никакого смысла, поскольку продовольственные потребности уже давно были бы удовлетворены. В странах Европы, как и во всем остальном мире, рост покупательной способности и уровня жизни на протяжении длительного времени определяется прежде всего изменением структуры потребления: на смену потреблению, складывавшемуся в основном из продовольственных продуктов, пришло намного более разнообразное потребление, в котором значительная доля приходится на промышленные товары и услуги.

Впрочем, даже если европейцы 2012 года хотели бы потреблять в шесть раз больше товаров и услуг, чем их предшественники в 1913 году, они все равно не смогли бы это сделать: некоторые цены росли быстрее, чем цены «в среднем», тогда как другие росли медленнее, а значит, покупательная способность увеличилась в шесть раз не для всех видов товаров и услуг. В краткосрочной перспективе проблемой «относительных цен» можно пренебречь и признать, что «средние» индексы цен, установленные экономическими и статистическими ведомствами, позволяют правильно измерить рост покупательной способности. Однако в долгосрочной перспективе, когда структура потребления и относительных цен меняется кардинально, прежде всего в силу появления новых товаров и услуг, эти средние индексы цен не дают возможности разобраться в природе произошедших изменений, сколь бы сложны ни были приемы, используемые статистиками для обработки имеющихся у них данных о тысячах цен, и как бы они ни старались оценить улучшение качества продуктов.

Что означает увеличение покупательной способности в 10 раз?

На самом деле единственный способ измерить впечатляющий рост уровня жизни и оценить изменения в образе жизни, произошедшие со времен промышленной революции, заключается в том, чтобы сравнить текущий уровень дохода с ценами на различные товары и услуги в различные эпохи. Мы ограничимся лишь тем, что перечислим основные результаты применения такого подхода[87].

Как правило, выделяют следующие категории товаров: промышленные изделия, для которых производительность труда росла намного быстрее, чем в среднем по экономике, вследствие чего цены на них опустились ниже среднего показателя цен; продовольственные продукты, для которых производительность труда росла постоянно на протяжении очень длительного периода (это позволило прокормить быстро растущее население и вместе с тем высвобождать для других задач все большую часть сельскохозяйственной рабочей силы), однако намного медленнее, чем для промышленных товаров, в результате чего цены на них соответствовали среднему уровню; и, наконец, услуги, для которых рост производительности труда был довольно слабым (или даже нулевым в отдельных случаях: этим и объясняется тот факт, что этот сектор поглощает все большую часть рабочих рук) и цены на которые росли быстрее, чем средний уровень.

Эта общая схема хорошо известна. Она верна в общих чертах, однако ее стоит доработать и уточнить. В различных отраслях ситуация может складываться очень по-разному. Цены на многие продовольственные товары росли так же, как и средний уровень. Например, во Франции цена одного килограмма моркови росла вместе с общим индексом цен с 1900-1910-х по 2000-2010-е годы, а значит, покупательная способность, выраженная в моркови, выросла так же, как и покупательная способность в целом (т. е. увеличилась приблизительно в шесть раз). Среднестатистический наемный работник мог купить всего 10 кг моркови в день в начале XX века, тогда как в начале XXI века он может себе позволить около 60 кг[88]. Что касается других товаров, таких как молоко, масло, яйца, молочные продукты, методы производства, обработки и хранения которых значительно улучшились, то здесь наблюдается снижение относительных цен, а значит, увеличение покупательной способности более чем в шесть раз. То же относится и к продуктам, которых затронуло снижение цен на транспортировку: во Франции за одно столетие покупательная способность на апельсины увеличилась в десять раз, а на бананы — в двадцать раз.

В то же время покупательная способность, выраженная в хлебе или мясе, увеличилась менее чем в четыре раза, однако заметно выросло качество и разнообразие этих продуктов.

Разнообразие ситуаций еще более очевидно, когда дело касается промышленных товаров, прежде всего вследствие появления совершенно новых изделий и впечатляющего улучшения их технических характеристик. Для наших дней типичным примером являются электроника и информатика. Прогресс в области компьютеров и мобильных телефонов в 1990-2000-е годы, затем в области планшетов и смартфонов в 2000-2010-е годы обеспечил увеличение покупательной способности в десять раз: цена продукта сократилась вдвое, а его технические показатели улучшились в пять раз.

Важно понимать, что на всем протяжении истории промышленного развития можно найти другие, не менее яркие примеры. Взять хотя бы велосипеды. Во Франции в 1880-1890-е годы цена на самую дешевую модель, предлагавшуюся в каталогах продаж и в торговых документах, равнялась шести средним месячным заработкам. При этом речь шла о довольно примитивном велосипеде, «колеса которого покрыты лишь полоской резиной и который имел всего один тормоз прямого действия на переднем колесе». Технический прогресс обеспечил снижение цены до уровня одного месячного заработка в 1910-1920-е годы. Благодаря дальнейшим усовершенствованиям в каталогах 1960-1970-х годов качественные велосипеды (с «колесом свободного хода, двумя тормозами, кожухом для цепи, брызговиком, багажником, фарой, отражателем») соответствовали менее чем одной неделе среднего заработка. В целом, даже если не принимать в расчет головокружительный рост качества и безопасности продукта, покупательная способность, выраженная в велосипедах, в период с 1890 по 1970 год выросла в сорок раз[89].

Для исследования эволюции цен можно было привести примеры электрических лампочек, бытовой техники, простыней и тарелок, одежды и автомобилей в развитых и развивающихся странах и сравнить их с текущими ценами.

Все эти примеры также показывают, насколько бесполезно и бессмысленно пытаться сводить все эти изменения к одному-единственному показателю вроде «уровень жизни между такой-то и такой-то эпохами вырос в 10 раз». Когда образ жизни и структура бюджета домохозяйства меняются так резко, а рост покупательной способности так сильно колеблется в зависимости от рассматриваемых товаров, вопрос об усредненном показателе не имеет особого смысла, поскольку точный результат зависит от выбранных примеров и способов оценки качества, а и те, и другие не отличаются особой точностью, особенно когда речь идет о сравнениях, охватывающих несколько веков.

Это, разумеется, не ставит под сомнение сам факт роста, совсем наоборот: очевидно, что материальные условия существования значительно улучшились со времен промышленной революции, благодаря чему жители планеты стали лучше питаться и одеваться, им стало проще передвигаться, получать информацию, заботиться о себе и т. д. Это также не ставит под сомнение важность измерения темпов роста на протяжении более коротких периодов, например в масштабах одного или двух поколений. Есть смысл знать, составит ли рост в течение тридцати или шестидесяти лет 0,1 % в год (3 % за поколение), 1 % в год (35 % за поколение) или 3 % в год (143 % за поколение). Только когда мы обращаемся к более длительным периодами и получаем масштабное увеличение, темпы роста отчасти теряют смысл и становятся довольно абстрактными и произвольными величинами.

Рост: диверсификация образа жизни

Чтобы закрыть этот вопрос, рассмотрим также сектор услуг, в котором открывается простор для самых разных ситуаций. В принципе, здесь все относительно ясно: производительность в этой сфере выросла меньше, а значит, покупательная способность, выраженная в услугах, увеличилась не так сильно. Типичный пример «чистой услуги», в которой не наблюдалось никакого технического прогресса на протяжении столетий, — парикмахерское дело: стрижка волос требует такого же количества времени, что и в начале XX века, вследствие чего стоимость услуг парикмахера увеличилась настолько же, насколько выросла его зарплата, которая, в свою очередь, росла такими же темпами, что и средняя зарплата и средний доход (в первом приближении). Иными словами, поработав в течение часа, среднестатистический наемный работник начала XXI века может оплатить себе приблизительно такое же количество стрижек, как и наемный работник начала XX века: мы можем констатировать, что покупательная способность, выраженная в количестве стрижек, не только не выросла, но и даже несколько снизилась[90].

На самом деле разнообразие ситуаций настолько велико, что само понятие сферы услуг не имеет особого смысла. Разложение на три сферы деятельности — первичную, вторичную и третичную — было предложено в середине XX века в обществах, где эти сектора имели схожую — или хотя бы сравнимую — долю в экономической деятельности и в количестве занятой в них рабочей силы (см. таблицу 2.4). Однако с того момента, когда на сферу услуг стало приходиться порядка 70–80 % рабочей силы во всех развитых странах, это стало означать, что данная статистическая категория уже не столь обоснована: она дает мало информации о природе профессий и услуг, производимых в данном конкретном обществе.

Чтобы ориентироваться в этой огромной совокупности видов деятельности, развитие которых хорошо отражает улучшение условий жизни с XIX века, будет полезно разбить ее на несколько блоков. Прежде всего выделим услуги в сферах образования и здравоохранения, на которые приходится более 20 % от общей занятости в наиболее развитых странах (т. е. столько же, сколько на все отрасли промышленности вместе взятые). Все указывает на то, что их доля будет увеличиваться и впредь, учитывая прогресс в области медицины и постоянное развитие высшего образования. Рабочие места в торговле, гостиничном деле, кафе и ресторанах, в сфере культуры и досуга также быстро увеличиваются и уже составляют более 20 % от общей занятости (а то и 25 % в некоторых странах). На услуги, оказываемые компаниям (консалтинг, бухгалтерия, дизайн, информатика и т. д.), вкупе с услугами в области недвижимости, финансов (агентства недвижимости, банки, страховые компании и т. д.) и транспорта также приходится 20 % от общей занятости. Если прибавить к этому государственные услуги и сферу безопасности (администрация, юстиция, полиция, вооруженные силы и т. д.), обеспечивающие почти 10 % занятости в большинстве стран, то мы получим те самые 70–80 %, которые указываются в официальной статистике[91].

Уточним, что значительная часть этих услуг, особенно в сфере здравоохранения и образования, финансируется за счет налогов и предоставляется населению бесплатно. Формы финансирования меняются в зависимости от страны, равно как и доля, обеспечиваемая за счет налогов: так, в Европе она выше, чем в Соединенных Штатах и в Японии. Однако она очень значительна во всех развитых странах: как правило, она составляет по меньшей мере половину от общей стоимости услуг в области здравоохранения и образования, а во многих европейских странах — более трех четвертей. Это может привести к возникновению новых трудностей и неточностей в измерении и сравнении роста уровня жизни между различными странами и в долгосрочной перспективе. Это вопрос далеко не праздный: помимо того, что эти два сектора обеспечивают более 20 % ВВП и занятости в наиболее развитых странах, а в будущем их доля, без сомнения, увеличится еще больше, здравоохранение и образование, возможно, отражают наиболее реальные и заметные улучшения условий жизни в последние столетия. На смену обществам, где продолжительность жизни едва достигала сорока лет и где почти все были безграмотными, пришли общества, в которых люди живут более восьмидесяти лет и каждому обеспечен хотя бы минимальный доступ к культуре.

В национальных счетах стоимость общественных услуг, предоставляемых бесплатно, всегда рассчитывается на основе производственных затрат, оплаченных государственными органами, т. е. в конечном счете налогоплательщиками. Эти затраты включают в себя прежде всего зарплаты медицинским сотрудникам и преподавателям, работающим в государственных больницах, школах и университетах. У этого метода есть свои недостатки, но он логичен и последователен и в любом случае намного более удовлетворителен, чем простое исключение бесплатных государственных услуг из расчетов ВВП и сосредоточение на одном лишь товарном производстве. С экономической точки зрения такое исключение было бы абсурдным, поскольку приводило бы к искусственной недооценке уровня внутреннего производства и национального дохода страны, которая делает выбор в пользу государственных, а не частных систем здравоохранения и образования, в том числе и тогда, когда в обоих случаях предоставляются одинаковые услуги.

Метод, применяемый в национальных счетах, позволяет хотя бы скорректировать эту ошибку. Тем не менее и он не совершенен, ведь на данный момент он не опирается на какой-либо объективный показатель качества предоставляемых услуг (хотя работа в этом направлении ведется). Например, если частная система страхования здоровья стоит дороже, чем государственная, но не превосходит ее по качеству услуг, как это обнаруживается при сравнении Соединенных Штатов и Европы, то ВВП оказывается искусственно переоцененным в стране, полагающейся в большей степени на частную систему. Также следует отметить, что национальные счета по умолчанию не учитывают прибыль, полученную государственным капиталом от эксплуатации строений и оборудования в государственных больницах, школах и университетах[92]. В результате ВВП страны, приватизировавшей услуги здравоохранения и образования, искусственно увеличивается, в том числе и тогда, когда произведенные услуги и зарплата, выплачиваемая занятым в этих сферах сотрудникам, остаются прежними[93]. Можно также сказать, что этот метод повышения стоимости за счет затрат приводит к недооценке фундаментальной «стоимости» образования и здравоохранения, а значит, и роста, который пришелся на периоды сильного расширения сферы деятельности здравоохранения и образования[94].

Таким образом, нет сомнений в том, что экономический рост обеспечил значительное улучшение условий жизни в долгосрочной перспективе: согласно наилучшим из имеющихся у нас расчетов, с 1700 по 2012 год средний доход увеличился в мировом масштабе более чем в 10 раз (с 70 до 760 евро в месяц), а в богатых странах — более чем в 20 раз (со 100 до 2 500 евро в месяц). Учитывая трудности, связанные с измерением столь радикальных изменений, особенно если пытаться свести их к одному-единственному показателю, эти цифры не следует превращать в фетиш — они скорее просто дают представление о масштабах этих процессов.

Конец роста?

Теперь перейдем к вопросам будущего: неизбежно ли в XXI веке замедление впечатляющего роста производства на душу населения, о реальности которого мы только что говорили? Движемся ли мы к прекращению роста по технологическим или по экологическим причинам или по тем и другим вместе?

Прежде чем отвечать на эти вопросы, необходимо напомнить, что ежегодные темпы роста в прошлом, какими бы впечатляющими они ни были, почти всегда были довольно медленными — как правило, не выше 1–1,5 % в год. Единственные исторические примеры более быстрого роста — например, 3 или 4 % в год или даже выше — касаются стран, которые ускоренными темпами догоняют другие страны: данный процесс по определению завершается тогда, когда эта цель достигнута, и всегда ограничен во времени. Кроме того, подобный процесс догоняющего развития в принципе не может происходить во всем мире сразу.

В масштабах всей планеты темпы роста производства на душу населения с 1700 по 2012 год в среднем составляли 0,8 % в год, в том числе 0,1 % в год между 1700 и 1820 годами, 0,9 % в год между 1820 и 1913 годами и 1,6 % в год между 1913 и 2012 годами. Как мы показали в таблице 2.1, в период с 1700 по 2012 год такими же темпами — 0,8 % в год — росло и мировое население.

В таблице 2.5 мы привели данные о темпах экономического роста отдельно по каждому столетию и по каждому континенту. В Европе рост производства на душу населения составил 1,0 % в год между 1820и 1913го-дами и 1,9 % между 1913 и 2012 годами. В Америке он равнялся 1,5 % в год с 1820 по 1913 год и остался на том же уровне с 1913 по 2012 год.

Детали здесь не столь существенны: важно то, что в истории мы не найдем ни одного примера страны, которая находилась бы на передовых позициях в области технологий и в которой рост производства на душу населения превышал бы отметку в 1,5 % на протяжении длительного времени. Если мы исследуем все последние десятилетия, то обнаружим в богатых странах еще более низкие темпы: с 1990 по 2012 год рост производства на душу населения составил 1,6 % в Западной Европе, 1,4 % в Северной Америке и 0,7 % в Японии[95]. Об этих фактах нужно помнить, ведь многие из нас по-прежнему верят, что рост должен достигать 3–4 % в год. Это иллюзия как с исторической, так и с логической точки зрения.

Что можно сказать о темпах роста в будущем на основе этих данных? По мнению некоторых экономистов, таких как Роберт Гордон, темпы роста производства на душу населения должны замедлиться в наиболее развитых странах, начиная с Соединенных Штатов, и в 2050-2100-е годы могут быть ниже 0,5 % в год[96]. Анализ Гордона основывается на сравнении различных волн инноваций, сменявших друг друга со времен паровой машины и начала использования электричества, и на констатации того факта, что последние по времени волны, прежде всего информационные технологии, обеспечивают гораздо меньшие темпы роста: они не так радикально меняют способы производства и не настолько улучшают производительность экономики в целом.

Как и в том, что касается демографического роста, я не возьмусь предсказывать, каким будет рост экономики в XXI веке, а лишь попытаюсь извлечь из различных возможных сценариев выводы относительно распределения богатства. Темпы появления инноваций в будущем так же трудно предвидеть, как и темпы рождаемости. Если исходить из исторического опыта последних столетий, то мне кажется маловероятным, что долгосрочный рост производства на душу населения в наиболее развитых странах может превысить 1,5 % в год. Однако я не могу сказать, составит ли он 0,5, 1 или 1,5 % в год. Средний сценарий, представленный ниже, основан на долгосрочном росте производства на душу населения на 1,2 % в год в богатых странах: этот прогноз, довольно оптимистичный по сравнению с оценками, данными Гордоном (мне они кажутся излишне мрачными), сможет осуществиться лишь в том случае, если новые источники энергии сумеют заменить истощающиеся углеводородные ресурсы. Но это лишь один из возможных сценариев.

При ежегодном росте на 1 % общество переживает глубокое обновление

Самый важный факт, который мне представляется более значимым, чем подробности прогнозов роста (как мы видели выше, сведение долгосрочного роста общества к одной-единственной цифре представляет собой лишь статистическую иллюзию), и который следует здесь подчеркнуть, заключается в том, что рост производства на душу населения на уровне 1 % в год на самом деле очень существенен и намного более быстрый, чем зачастую считают.

Для лучшего понимания эту проблему следует рассматривать в масштабах поколений. За тридцать лет рост на 1 % в год соответствует кумулятивному росту, равному более 35 %. Рост на 1,5 % в год соответствует кумулятивному росту, равному более 50 %. На практике это подразумевает значительные изменения в образе жизни и в сфере занятости. Если точнее, то рост производства на душу населения в Европе, Северной Америке и Японии составлял всего 1–1,5 % в год на протяжении последних 30 лет. При этом наша жизнь очень сильно изменилась: в начале 1980-х годов не существовало ни Интернета, ни мобильных телефонов, воздушный транспорт большинству людей был недоступен, большая часть передовых медицинских технологий, доступных сегодня, еще не была разработана и лишь немногие могли себе позволить обучение на протяжении длительного времени. В области коммуникаций, транспорта, здравоохранения и образования произошли глубокие изменения. Эти перемены также серьезно затронули структуру занятости: когда производство на душу населения вырастает на 35–50 % за 30 лет, это означает, что значительная часть производства, имеющегося сегодня, — от одной четверти до трети — не существовала 30 лет назад, а значит, 30 лет назад не существовало от четверти до трети профессий и задач, выполняемых сегодня.

В этом заключается серьезное отличие от обществ прошлого, в которых рост был нулевым или составлял всего 0,1 % в год, как, например, в XVIII веке. Общество, где рост равняется 0,1 или 0,2 % в год, воспроизводит себя практически в неизменном виде из поколения в поколение: структура профессий сохраняется, равно как и структура собственности. Общество, где рост составляет 1 % в год, как это было в наиболее развитых странах с начала XIX века, — это общество, которое переживает постоянное глубокое обновление. Мы увидим, что это серьезно влияет на структуру общественного неравенства и на динамику распределения богатства. Рост может создавать новые формы неравенства — например, в новых сферах деятельности очень быстро могут сколачиваться целые состояния, — но в то же время он смягчает имущественное неравенство, сложившееся в прошлом, и снижает значение наследства. Конечно, изменения, которые влечет за собой рост на 1 % в год, намного менее масштабны, чем те, что происходят при росте в 3–4 % в год: они могут и не оправдать питаемые еще со времен Просвещения надежды на установление более справедливого общественного порядка. Безусловно, экономический рост не может сам по себе удовлетворить эти демократические и меритократические надежды, которые должны опираться на особые институты, а не только на технический прогресс и на силы рынка.

Наследие Славного тридцатилетия: переплетение судеб по обе стороны Атлантики

Континентальная Европа, и особенно Франция, во многом живет ностальгией по Славному тридцатилетию, т. е. по эпохе, которая продолжалась с конца 1940-х до конца 1970-х годов и в течение которой рост был очень быстрым. Не все понимают, какой злой гений навязал нам такой слабый рост с конца 1970-х — начала 1980-х годов. Даже в наши дни, в начале 2010-х годов, часто думают, что неудачный интервал «бесславного тридцатилетия» (которое на самом деле скоро превратится в тридцатипяти- или сорокалетие) скоро завершится, кошмар окончится и все вернется на круги своя.

Однако, если обратиться к исторической перспективе, становится очевидным, что уникальным был как раз период Славного тридцатилетия, просто потому, что в 1914–1945 годах Европа осталась далеко позади Соединенных Штатов по темпам роста и за Славное тридцатилетие стремительно наверстала отставание. После того как этот процесс завершился, Европа и Соединенные Штаты вместе оказались на передовых позициях в мире и стали расти одинаковыми темпами, т. е. довольно медленно, что со структурной точки зрения нормально для передовых стран.

Сравнительная эволюция темпов роста в Европе и Америке, представленная в графике 2.3, показывает это со всей очевидностью. Северная Америка не испытывает ностальгии по Славному тридцатилетию по той простой причине, что его там и не было: производство на душу населения росло приблизительно одинаковыми темпами на протяжении всего периода с 1820 по 2012 год — около 1,5–2 % в год. Конечно, в 1913–1950 годах ритм несколько снизился — до 1,5 %, затем превысил 2 % с 1950 по 1970 год и опустился ниже 1,5 % в период с 1990 по 2012 год. В Западной Европе, которая намного больше пострадала от двух мировых войн, колебания были намного сильнее: с 1913 по 1950 год в производстве на душу населения наблюдался застой (рост едва достигал 0,5 % в год), затем с 1950 по 1970 год рост резко подскочил и превысил 4 % в год, после чего резко упал и почти сравнялся с американскими показателями, лишь немного их превосходя: чуть более 2 % с 1970 по 1990 год и всего 1,5 % в 1990–2012 годах. Между 1950 и 1970 годами Западная Европа пережила золотой век роста, темпы которого в последующие десятилетия сократились в два, а то и в три раза.

Нужно также уточнить, что график 2.3 не полностью отражает этот перелом, поскольку мы включили Великобританию в Западную Европу, а британский опыт роста в XX веке на самом деле намного ближе к квазистабильности, наблюдавшейся в Северной Америке. Если бы мы сосредоточились только на континентальной Европе, то среднестатистический рост производства на душу населения оказался бы выше 5 % в период между 1950 и 1970 годами, что совершенно не вписывается в рамки исторического опыта богатых стран в последние столетия.

График 2.3

Темпы роста производства на душу населения со времен промышленной революции.

ордината: Темпы роста производства на душу населения, %.

Примечание. В Европе темпы роста производства на душу населения превышали 4 % в год с 1950 по 1970 год, а затем упали до уровня Северной Америки.

Источники: pikelty.pse.ens.fr/capital21 с.

Сильные различия в коллективном опыте роста в XX веке во многом объясняют, почему общественное мнение в разных странах сегодня очень по-разному относится к торговой и финансовой глобализации, да и к капитализму в целом. В континентальной Европе и особенно во Франции первые послевоенные десятилетия, отмеченные очень сильным вмешательством государства в экономику, по-прежнему считают благословенным временем роста, а на экономическую либерализацию, начавшуюся около 1980 года, возлагают ответственность за его замедление.

Послевоенная ситуация в Великобритании и Соединенныx Штатах развивалась совершенно иначе. За период с 1950-х до 1970-х годов государства, проигравшие войну, очень быстро нагнали англосаксонские страны. В конце 1970-х годов обложки американских журналов пестрели заголовками об упадке США и об успехе немецкой и японской промышленности. В Великобритании ВВП на душу населения упал ниже уровня Германии, Франции, Японии и даже Италии. Не будет чрезмерным предположить, что ощущение, что их догоняют — или даже обгоняют, в случае Великобритании, — сыграло важную роль в зарождении «консервативной революции» в англосаксонских странах. Тэтчер в Великобритании, а затем Рейган в Соединенных Штатах пообещали пересмотреть отношение к государству благоденствия, ослабившему позиции англосаксонских предпринимателей, и вернуться к чистому капитализму XIX века, который позволил бы Великобритании и Соединенным Штатам вновь выйти в лидеры. И по сей день и там, и там часто считают, что консервативные революции увенчались крупным успехом, поскольку эти страны перестали уступать континентальной Европе и Японии по темпам роста.

На самом деле движение в сторону либерализации, начавшееся около 1980 года, равно как и тенденция к увеличению роли государства, обозначившаяся в 1945 году, не заслуживают ни чрезмерного восхваления, ни чрезмерного возмущения. Вероятно, Франция, Германия и Япония наверстали бы свое отставание в развитии после провала 1914–1945 годов вне зависимости — или почти вне зависимости — от избранного политического курса. Можно лишь отметить, что повышение роли государства не принесло вреда. В то же время неудивительно, что, вновь оказавшись в числе мировых лидеров по уровню развития, они перестали расти быстрее англосаксонских стран, и темпы роста тех и других сравнялись, как показывает график 2.3 (мы к этому еще вернемся). В первом приближении представляется, что либерализация никак не повлияла на этот простой факт — ни в сторону повышения, ни в сторону понижения.

Двойная колоколообразная кривая мирового роста

Резюмируем. В течение последних трех столетий мировой рост развивался по огромной колоколообразной кривой. Идет ли речь о населении или о производстве на душу населения, в течение XVIII, XIX и особенно XX века темпы их роста постепенно ускорялись, а в XXI веке, по всей видимости, вновь вернутся к намного меньшим значениям.

Две колоколообразные кривые тем не менее имеют довольно существенные различия. В том, что касается роста населения, ускорение темпов началось намного раньше, уже в XVIII веке; заметно раньше началось и их снижение. Это феномен демографического перехода, который уже в значительной степени завершился. Темпы роста мирового населения достигли высшей точки в 1950-1970-е годы — почти 2 % в год — и с того времени неуклонно снижались. Даже несмотря на то, что в этой области ни в чем нельзя быть уверенным, вполне вероятно, что данный процесс продолжится и что темпы демографического роста в мировом масштабе сократятся практически до нуля во второй половине XXI века. Кривая нормального распределения ясна и понятна (см. график 2.2).

Что же касается роста производства на душу населения, то здесь ситуация более сложная. Этот в буквальном смысле слова «экономический» рост начался позже: он оставался практически нулевым в XVIII веке, достиг более значимых показателей в XIX веке, но стал реальностью, очевидной для всех, лишь в двадцатом столетии. Рост мирового производства на душу населения даже превзошел отметку в 2 % в год между 1950 и 1990 годами — прежде всего благодаря тому, что наверстывала Европа, — и затем между 1990 и 2012 годами — на этот раз благодаря тому, что наверстывала Азия и в первую очередь Китай, где, согласно официальной статистике, темпы роста превышали 9 % в год между 1990 и 2012 годами (таких показателей в истории не наблюдалось никогда)[97].

Каким будет рост после 2012 года? На графике 2.4 мы отразили «усредненный» прогноз роста, однако на самом деле он довольно оптимистичный, поскольку мы предположили, что в богатых странах, т. е. в Западной Европе, Северной Америке и Японии, рост составит 1,2 % в год в период с 2012 по 2100 год (т. е. достигнет заметно более высоких темпов, чем те, что предсказываются многими экономистами), а в бедных и развивающихся странах и впредь продолжится процесс сближения, не сталкиваясь с какими-либо препятствиями: здесь рост достигнет 5 % в 2012–2030 годах и 4 % в 2030–2050 годах. Если это действительно произойдет, то к 2050 году уровень производства на душу населения богатых стран будет достигнут повсеместно — в Китае и в Восточной Европе, в Южной Америке, Северной Африке и на Ближнем Востоке[98]. А значит, после этой даты распределение мирового производства, описанное в первой главе, приблизится к распределению населения[99].

В этом умеренно оптимистичном сценарии мировой рост производства на душу населения будет слегка превышать 2,5 % в 2012–2030 годах, равно как и в 2030–2050 годах, а после 2050 года снизится до менее чем 1,5 % и будет приближаться к 1,2 % в последней трети века. По сравнению с колоколообразной кривой, по которой следуют темпы демографического роста (см. график 2.2), вторая колоколообразная кривая имеет две особенности: она достигает пика намного позже первой (почти на столетие — в середине XXI века, а не в середине двадцатого) и затем стремится не к нулевому или почти нулевому росту, а к росту, немного превышающему 1 % в год, т. е. более высокому, чем рост в традиционных обществах (см. график 2.4).

График 2.4

Темпы роста общего мирового производства со времен античности до 2100 года.

ордината: Общие темпы роста производства, %.

Примечание. Темпы роста производства на душу населения превышали 2 % в год с 1950 по 2012 год. Если процесс сближения продолжится, они будут превышать 2,5 % с 2012 по 2050 год и затем опустятся до 1,5 %. Источники: piketty.pse.ens.fr/capital21с.

Если совместить эти две кривые, то мы получим эволюцию темпов роста мирового производства в целом (см. график 2.5). До 1950 года они никогда не достигали 2 % в год, но с 1950 до 1990 год выросли до небывалого уровня в 4 % в год, который отражает сочетание самого быстрого демографического роста в истории и самого сильного роста производства на душу населения. Затем темпы прироста мирового производства начали постепенно снижаться и в период с 1990 по 2012 год составляли чуть меньше 3,5 %, несмотря на очень быстрый рост развивающихся стран, прежде всего Китая. Согласно нашему усредненному сценарию, эти темпы должны сохраниться и в 2012–2030 годах, затем они снизятся до 3 % в 2030–2050 годах и, наконец, во второй половине XXI века сократятся до 1,5 %.

Мы уже отмечали, что эти «усредненные» прогнозы носят гипотетический характер. Главное заключается в том, что, каковы бы ни были «детали» календаря и темпы роста (а эти детали, разумеется, очень важны), двойная колоколообразная кривая, отражающая мировой рост, в значительной степени уже пройдена. Усредненный прогноз, отраженный на графиках 2.2–2.5, оптимистичен вдвойне: во-первых, потому, что он предполагает стабильный рост производительности более чем на 1 % в год в богатых странах (а это означает существенный технологический прогресс, прежде всего в области чистых источников энергии); во-вторых, потому, что — и это, возможно, главная причина — он предполагает дальнейшее сближение развивающихся и богатых стран без политических и военных столкновений, которое завершится к 2050 году, а это очень быстро. Легко представить менее оптимистичные сценарии, в которых кривая нормального распределения, отражающая мировой рост, может идти вниз более стремительно и опускаться до более низкого уровня, чем на данных графиках.

График 2.5.

Темпы роста общего мирового производства со времен античности до 2100 года.

ордината: Общие темпы роста производства, %.

Примечание. Общие темпы роста производства превышали 4 % в год с 1950 по 1990 год. Если процесс сближения продолжится, они опустятся ниже 2 % к 2050 году.

Источнини: piketty.pse.ens.fr/capital21с.

Проблема инфляции

Эта панорама роста со времен промышленной революции была бы неполной, если бы мы не затронули проблему инфляции. Молено было бы подумать, что инфляция представляет собой чисто монетарный феномен, который не должен нас беспокоить. На самом деле все показатели темпов роста, которые мы приводили до сих пор, отражают так называемый «реальный» рост, т. е. после вычета из так называемого «номинального» роста (измеряемого на основе цен, с которыми имеют дело потребители) темпов инфляции (т. е. повышения среднего индекса потребительских цен).

В действительности инфляция играет ключевую роль в нашем исследовании. Мы уже отмечали, что само понятие «среднего» индекса цен представляет собой проблему, поскольку рост всегда сопровождается появлением новых товаров и услуг и сильными колебаниями относительных цен, в результате чего его трудно выразить одной-единственной цифрой. Из этого следует, что сами понятия инфляции и роста не всегда точно определены: разделение номинального роста (единственного, который мы можем наблюдать невооруженным глазом) на реальную и инфляционную составляющие до некоторой степени произвольно, а значит, порождает множество противоречий.

Например, при номинальном росте на 3 % в год мы будем считать, что реальный рост составляет 1 %, если мы учтем, что цены повысились на 2 %. Однако если мы пересмотрим оценку инфляции в сторону уменьшения, например потому, что мы решим, что реальная цена смартфонов и планшетов снизилась намного больше, чем считалось прежде (учитывая заметные улучшения качества и технических характеристик, которые специалисты в области статистики тщательно отслеживают, хотя это непросто), и если мы сочтем, что цены повысились всего на 1,5 %, то мы придем к выводу, что реальный рост составляет 1,5 %. На самом деле, когда речь идет о столь небольшой разнице, эти цифры трудно различить, тем более что в каждой из них есть доля истины: рост, безусловно, был ближе к 1,5 % для любителей смартфонов и планшетов и ближе к 1 % для всех остальных.

Колебания относительных цен могут играть еще более определяющую роль в рамках теории Рикардо и его принципа редкости: если некоторые цены, например на землю, недвижимость или на нефть, держатся на крайне высоком уровне на протяжении длительных периодов, это может оказать долговременное воздействие на распределение богатств и принести пользу изначальным владельцам этих редких ресурсов.

Помимо этих вопросов, связанных с относительными ценами, мы увидим, что инфляция сама по себе, т. е. общее повышение всех цен, также может играть ключевую роль в динамике распространения богатства. Именно инфляция позволила богатым странам избавиться от государственного долга, накопленного за годы Второй мировой войны. Кроме того, в течение XX века инфляция привела к перераспределению богатства в самых разных формах между различными социальными группами, зачастую довольно хаотичному и плохо управляемому. В то же время общество XVIII и XIX веков, основанное на обладании имуществом, неразрывно связано с очень высокой монетарной стабильностью, которая являлась отличительной чертой этого очень продолжительного периода.

Высокая монетарная стабильность XVIII и XIX веков

Вернемся назад. Первый ключевой факт, который необходимо привести, состоит в том, что инфляция во многом является изобретением двадцатого столетия. В течение предшествующих столетий, вплоть до Первой мировой войны, инфляция была нулевой или почти нулевой. Цены порой могли значительно подниматься или снижаться на протяжении нескольких лет, иногда даже десятилетий, однако эти колебания в конечном итоге уравновешивались. Так было во всех странах, по которым мы располагаем данными о ценах в долгосрочном плане.

Так, если мы определим средние значения повышения цен, с одной стороны, в периоде 1700 по 1820 год, а с другой стороны, между 1820 и 1913 годами, мы обнаружим слабую инфляцию во Франции и в Великобритании, в Соединенных Штатах и в Германии: она поднималась максимум до 0,2–0,3 % в год. Иногда можно обнаружить даже небольшие отрицательные значения, как, например, в Великобритании и Соединенных Штатах в XIX веке (-0,2 % в среднем за год в обоих случаях с 1820 по 1913 год).

Разумеется, у этой монетарной стабильности были и отклонения. Но они всякий раз продолжались недолго, после чего очень быстро происходило возвращение к нормальной ситуации, считавшейся чем-то очевидным. Особенно показательным примером является Французская революция. С конца 1789 года революционные правительства стали выпускать знаменитые «ассигнаты», которые с 1790–1791 годов прочно вошли в обращение и стали служить средством обмена; они же стали причиной сильной инфляции, измеряемой в ассигнатах и продолжавшейся до 1794–1795 годов. Однако важно отметить, что металлические деньги, восстановленные с введением в обращение франка жерминаля, были приравнены к деньгам Старого режима. Закон от 18 жерминаля третьего года (7 апреля 1795 года) переименовал старый турский ливр, слишком напоминавший о королевской власти, во франк, который стал новой официальной монетой страны, но имел то же содержание металла, что и его предшественник. Монета достоинством в один франк должна была содержать ровно 4,5 грамма чистого серебра (как и турский ливр после 1726 года), что было подтверждено законами от 1796 и 1803 годов, которые окончательно установили биметаллическую денежную систему на основе золота и серебра[100].

В конечном итоге цены, установленные во франках в 1800–1810 годы, находились приблизительно на том же уровне, что и цены, выраженные в турских ливрах в 1770-1780-е годы, а значит, смена монеты во время революции никак не повлияла на ее покупательную способность. Писатели начала XIX века, начиная с Бальзака, свободно переходили от одной монеты к другой, когда описывали доходы и состояния: для всех читателей того времени франк жерминаль (или золотой франк) и турский ливр были одним и тем же. С точки зрения отца Горио, не было никакой разницы в том, чтобы владеть тысячей двумястами ливрами ренты или двенадцатью сотнями франков, и уточнять это было излишним.

Золотое содержание франка, установленное в 1803 году, официально было изменено лишь денежной реформой, проведенной 25 июня 1928 года.

На самом деле Банк Франции еще в 1914 году был освобожден от обязанности расплачиваться золотом или серебром за свои банкноты, и золотой франк фактически оставался «бумажным» с 1914 года до денежной стабилизации 1926–1928 годов. Как бы то ни было, один и тот же металлический паритет просуществовал с 1726 по 1914 год — внушительный срок.

Ту же монетарную стабильность демонстрировала и Великобритания с ее фунтом стерлингов. Несмотря на небольшие поправки, обменный курс между валютами обеих стран был чрезвычайно устойчивым на протяжении двух столетий: фунт стерлингов всегда стоил около 20–25 турских ливров или франков жерминаль: и в XVIII веке, и в ХIХвеке, вплоть до 1914 года[101]. Британским писателям той эпохи фунт стерлингов и его странное деление на шиллинги и гинеи казались непоколебимыми, как скала, равно как и турский ливр и золотой франк — французским литераторам[102]. Все эти монеты, казалось, измеряли величины, не меняющиеся со временем, и были точками отсчета, которые давали возможность придать вечный смысл денежным величинам и различным социальным статусам.

То же самое касается и других стран: серьезные перемены происходили лишь тогда, когда нужно было определить стоимость новых денежных единиц или когда создавались новые валюты, как, например, американский доллар в 1775 году и золотая марка в 1873 году. Однако после установления металлического паритета больше ничего не менялось: в XIX веке и в начале двадцатого столетия все прекрасно знали, что фунт стерлингов стоил примерно пять долларов, двадцать марок и двадцать пять франков. Стоимость денег оставалась одинаковой на протяжении десятилетий, и не было оснований полагать, что в будущем что-либо изменится.

Смысл денег в классическом романе

В романах XVIII и XIX веков деньги присутствуют повсюду — не только как абстрактная сила, но и как вполне конкретная, осязаемая величина: писатели постоянно приводят нам размер доходов различных персонажей во франках или в ливрах и делают это не для того, чтобы завалить нас цифрами, а потому, что эти суммы позволяют читателю составить себе представление о вполне конкретном социальном статусе, об уровне жизни, который был всем известен.

Эти денежные ориентиры выглядели тем более стабильными, что рост был относительно медленным, в результате чего суммы, о которых шла речь, менялись очень плавно на протяжении десятилетий. В XVIII веке рост производства и дохода на душу населения был очень слабым. В Великобритании в 1800—1810-е годы, когда писала свои романы Джейн Остин, средний доход составлял порядка 30 фунтов в год[103]. Этот средний доход не сильно отличался от уровня 1720 или 1770 года, а значит, речь идет об очень стабильных ориентирах, с которыми выросла и сама писательница. Она знала, что для комфортной и элегантной жизни, для того чтобы передвигаться и одеваться, питаться и развлекаться и держать по меньшей мере одного слугу, необходимо располагать — в соответствии с ее критериями — суммой в двадцать или тридцать раз больше: персонажи ее романов перестают считать себя нуждающимися лишь тогда, когда их ежегодный доход достигает 500 или 1000 фунтов.

Ниже мы подробно рассмотрим структуру неравенства и уровня жизни, которые отражают эти реалии и такое восприятие, и прежде всего предопределяемую ими структуру распределения имущества и доходов.

На данном этапе для нас важно то, что в условиях отсутствия инфляции и очень слабого роста эти суммы отражают вполне конкретные и очень стабильные реалии. Действительно, полвека спустя, в 1850-1860-е годы, средний доход едва достигал 40–50 фунтов в год; читатель того времени, бесспорно, находил суммы, приводимые Джейн Остин, несколько низкими, но они его не сбивали с толку. В Прекрасную эпоху, в 1900-1910-е годы, средний доход в Великобритании составлял 80–90 фунтов: рост был существенным, однако ежегодный доход в 1 000 фунтов — а зачастую намного больше, о котором говорила писательница, по-прежнему представлял собой весьма показательный ориентир.

Ту же стабильность денежных ориентиров мы можем наблюдать во французских романах. Во Франции средний доход составлял порядка 400–500 франков в год в 1810-1820-е годы, в эпоху отца Горио. В переводе на турские ливры доход при Старом режиме был лишь немногим ниже. Бальзак, так же как и Остин, описывает нам мир, в котором нужно иметь по меньшей мере в 20 или 30 раз больше для того, чтобы вести достойную жизнь: бальзаковский герой, имеющий меньше 10 или 20 тысяч ежегодного дохода, чувствует себе нищим. Эти цифры также менялись очень медленно на протяжении XIX века, вплоть до Прекрасной эпохи: очень долго они оставались знакомыми и понятными читателю[104]. Эти суммы позволяли в немногих словах точно обрисовать обстановку, образ жизни, соперничество между людьми, целую цивилизацию.

Можно было бы привести много других примеров из американских, немецких, итальянских романов и романов из всех прочих стран, где царила та же монетарная стабильность. До Первой мировой войны у денег был смысл, и писатели охотно к нему обращались, исследовали его и использовали как литературный прием.

Исчезновение денежных ориентиров в XX веке

Этот мир бесповоротно канул в небытие в годы Первой мировой войны. Для финансирования боевых действий, приобретших невиданный размах и жестокость, для выплат жалования солдатам и закупки все более дорогостоящих и сложных вооружений, которые использовались на фронтах, правительства влезли в огромные долги. Уже в августе 1914 года основные воюющие страны отменили обмен своих денег на золото. После войны все страны в той или иной мере обращались к печатному станку, чтобы избавиться от огромного государственного долга. Попытки вновь ввести золотой стандарт, которые предпринимались в 1920-е годы, были оставлены с наступлением кризиса 1930-х годов: Великобритания отказалась от золотого стандарта в 1931 году, Соединенные Штаты — в 1933 году, Франция — в 1936 году. Золотодолларовый стандарт, установленный после войны, также оказался неустойчивым: введенный в 1946 году, он исчез в 1971 году, когда был отменен обмен долларов на золото.

График 2.6

Инфляция со времен промышленной революции.

ордината: Темпы инфляции (индекс потребительских цен), %.

Примечание. Инфляция в богатых странах в XVIII–XIX веках стремилась к нулю, была высоной в XX веке, а после 1990 года составляет около 2 % в год.

Источники: piketty.pse.ens.fr/capital21с.

С 1913 по 1950 год инфляция превышала 13 % во Франции (т. е. цены за это время увеличились в сто раз) и достигла 17 % в Германии (т. е. цены увеличились более чем в триста раз). В Великобритании и в Соединенных Штатах, в меньшей степени затронутых войнами и меньше страдавших от политической нестабильности, уровень инфляции был заметно ниже: всего 3 % в год с 1913 по 1950 год. Однако и при таких темпах цены выросли втрое, тогда как на протяжении двух предшествующих столетий они оставались неизменными.

Во всех странах потрясения 1914–1945 годов настолько запутали денежные ориентиры, преобладавшие в довоенном мире, что инфляционные процессы не прекратились до сих пор.

Это хорошо видно на графике 2.6, который отражает поэтапную эволюцию инфляции в четырех странах в период с 1700 по 2012 год. Можно заметить, что инфляция составляла в среднем от 2 до 6 % в год между 1950 и 1970 годами, затем в 1970-е годы она выросла настолько резко, что достигла 10 % в Великобритании и 8 % во Франции между 1970 и 1990 годами, несмотря на тенденцию к снижению инфляции, которая обозначилась повсюду с начала 1980-х годов. Если сравнить период с 1990 по 2012 год, когда средняя инфляция составляла около 2 % в четырех рассматриваемых странах (несколько меньше в Германии и Франции, несколько больше в Великобритании и Соединенных Штатах), с предшествующими десятилетиями, то возникает соблазн усмотреть в этом постепенное возвращение к нулевой инфляции, царившей до Первой мировой войны.

Однако пойти по этому пути — значит забыть, что двухпроцентная инфляция сильно отличается от нулевой. Если прибавить к ежегодной инфляции в 2 % реальный рост на 1–2 % в год, то это означает, что все показатели — производства, доходов, зарплат — растут на 3–4 % в год, и через 10 или 20 лет все эти суммы лишатся какого-либо смысла. Кто помнит, какие были зарплаты в конце 1980-х — начале 1990-х годов? Кроме того, вполне возможно, что инфляция в 2 % в год несколько вырастет в ближайшие годы, если учесть изменения в монетарной политике, произошедшие с 2007–2008 годов, особенно в Великобритании и Соединенных Штатах. Здесь мы тоже сталкиваемся с серьезными изменениями по сравнению с монетарным режимом, существовавшим столетие назад. Интересно также отметить, что Германия и Франция, две страны, которые больше всего прибегали к инфляции в XX веке, особенно с 1913 по 1950 год, сегодня относятся к ней наиболее осторожно. Они создали монетарную зону — зону евро, которая почти полностью основана на принципе борьбы с инфляцией.

Ниже мы вернемся к роли, которую инфляция играет в динамике распределения богатства и особенно в накоплении и распределении имущества в течение этих разных периодов.

На данном этапе мы лишь подчеркнем, что потеря стабильных денежных ориентиров стала важным рубежом, отделяющим XX век от предыдущих столетий не только в экономическом и политическом плане, но также и в плане социальном, культурном, литературном. Не случаен тот факт, что деньги, или, если точнее, конкретное упоминание сумм и стоимостей, практически исчезли из литературы после потрясений 1914–1945 годов. Доходы и состояния постоянно упоминались в литературе всех стран до 1914 года, затем в 1914–1945 годах они постепенно сошли со сцены и так и не вернулись. Это касается не только европейского и американского романа, но и литературы других континентов. В романах Нагиба Махфуза, по крайней мере в тех из них, чье действие развивается в Каире межвоенных лет, когда цены еще не были искажены инфляцией, подробно рассказывается о доходах и деньгах для того, чтобы обрисовать положение персонажей и объяснить, что их тревожило. Это довольно близко миру Бальзака или Остин: социальные структуры, разумеется, не описываются подробно, однако восприятие людей, их ожидания, существующую иерархию можно понять через денежные ориентиры. В произведениях Орхана Памука, действие которых разворачивается в Стамбуле 1970-1980-х годов, не приводится ни одна сумма. В романе «Снег» главный герой, литератор, как и сам Памук, говорит, что для писателя нет ничего более докучного, чем вести речь о деньгах, о ценах и доходах прошлого года. С XIX века мир явно сильно изменился.