Глава 15. Мировой налог на капитал

Для регулирования глобализированного имущественного капитализма XXI века недостаточно переосмыслить налоговую и социальную модель XX века и адаптировать ее к современному миру. Адекватное обновление социал-демократической и налогово-либеральной программы прошлого столетия безусловно необходимо, как мы попытались показать в двух предыдущих главах, где мы сосредоточились на двух основных институтах, которые были изобретены в XX веке и должны и впредь играть ключевую роль: это социальное государство и прогрессивный подоходный налог. Однако для того чтобы демократия могла вновь взять под контроль глобализированный финансовый капитализм нового столетия, нужно изобрести новые инструменты, адаптированные к современным вызовам. Идеальным инструментом был бы мировой прогрессивный налог на капитал в сочетании с очень высокой степенью прозрачности международной финансовой системы. Такой институт позволил бы избежать бесконечной спирали неравенства, эффективно регулируя тревожную динамику концентрации имущества в мировом масштабе[594]. Какие бы инструменты и формы регулирования ни были введены, важно оценить их с точки зрения этой идеальной системы. Мы начнем с анализа различных практических аспектов, связанных с этим предложением, а затем поместим его в более общие рамки размышлений относительно регулирования капитализма — от запрета ростовщичества до китайского регулирования капитала.

Мировой налог на капитал: полезная утопия. Мировой налог на капитал — это утопия: трудно представить, что в краткосрочной перспективе все страны мира договорятся о его внедрении, установят шкалу налогообложения для всех состояний планеты, а затем гармонично распределят поступления между собой. Однако, на мой взгляд, эта утопия полезна по нескольким причинам. Прежде всего, даже если эта идеальная мера не будет введена в обозримом будущем, валено помнить об этом ориентире для того, чтобы лучше оценивать пользу и недостатки альтернативных решений. Мы увидим, что в отсутствие такого решения, полное воплощение которого требует очень высокого и, безусловно, малореалистичного в среднесрочной перспективе уровня международного сотрудничества, но который вполне можно постепенно ввести в желающих этого странах (главное, чтобы они были достаточно многочисленны, например в масштабах Европы), вполне вероятно, возобладают разного рода националистические реакции. Например, страны будут обращаться к протекционизму в различных вариантах и предпринимать более или менее скоординированные попытки установления контроля над капиталом. Такие меры, бесспорно, приведут к разочарованию, поскольку они редко бывают очень эффективными, и к росту напряженности между странами. На самом деле такие инструменты представляют собой малоудовлетворительную замену идеального регулирования в виде мирового налога на капитал, чье достоинство заключается в сохранении открытости экономики и глобализации, в эффективном регулировании и в справедливом распределении выгоды в рамках отдельных стран и между странами. Многие отвергнут налог на капитал, сочтя его опасной иллюзией, подобно тому как отвергался подоходный налог чуть более столетия назад. Однако при внимательном рассмотрении обнаруживается, что такое решение намного менее опасно, чем альтернативные варианты.

Неприятие налога на капитал тем более досадно, что к этому идеальному решению можно двигаться поэтапно, начав с его внедрения в континентальных или региональных масштабах и организовав сотрудничество между этими региональными инструментами. В определенном отношении такое сотрудничество уже налаживается благодаря системам автоматической передачи данных о банковских счетах, которые сейчас обсуждаются в международном масштабе, прежде всего между Соединенными Штатами и странами Европейского союза. Кроме того, в большинстве стран, в первую очередь в Северной Америке и в Европе, уже существуют различные частичные формы налога на капитал, и, разумеется, именно от этих реалий и следует отталкиваться. Формы контроля капитала, действующие в Китае и в других частях развивающегося мира, также могут для всех стать полезным уроком. Тем не менее между этими дискуссиями, с одной стороны, и идеальным налогом на капитал — с другой, существует множество существенных различий.

Прежде всего, обсуждаемые сейчас проекты автоматической передачи банковской информации еще очень несовершенны, особенно в том, что касается охватываемых ими видов активов и предусматриваемых санкций, которых явно недостаточно для того, чтобы получить предполагаемые результаты (в том числе в рамках нового американского закона, который сейчас внедряется и заходит дальше, чем робкие европейские меры регулирования; мы к нему вернемся). Эти дебаты начались совсем недавно, и маловероятно, что они приведут к ощутимым результатам, если банки и особенно страны, живущие за счет сохранения непрозрачности в финансовой сфере, не будут подвергаться достаточно жестким санкциям.

Затем, вопрос финансовой прозрачности и передачи информации неотделим от размышлений об идеальном налоге на капитал. Если не знать точно, что делать со всеми этими данными, возможно, все эти проекты ни к чему не приведут: ведь тогда не будет ясно, куда идти. На мой взгляд, цель должна заключаться во введении ежегодного прогрессивного индивидуального налога на капитал, т. е. на чистую стоимость активов, которые принадлежат каждому конкретному лицу. Для самых богатых людей планеты налогооблагаемой базой будут личные состояния, оцениваемые журналами типа «Forbes» (разумеется, если предположить, что эти журналы собрали правильные сведения: таким путем это можно было бы заодно выяснить). Для каждого собственника налогооблагаемое имущество также определялось бы рыночной стоимостью всех финансовых активов (прежде всего банковских вкладов и счетов, акций, облигаций и разного рода долей в котируемых и некотируемых компаниях) и нефинансовых активов (прежде всего недвижимых), которые ему принадлежат, после вычета долгов. Что же касается шкалы, применяемой к этой налогооблагаемой базе, то можно предположить, что, например, ставка будет составлять 0 % для состояний, не достигающих одного миллиона евро, 1 % для состояний от одного до пяти миллионов евро и 2 % для состояний более пяти миллионов евро. Однако можно сделать выбор и в пользу намного более прогрессивного налога с крупнейших состояний (например, ставка 5 или 10 % для тех из них, что превышают один миллиард евро). Также могут быть преимущества у минимальной ставки для скромных и средних состояний (например, 0,1 % ниже 200 тысяч евро и 0,5 % от 200 тысяч до одного миллиона евро).

Эти вопросы мы рассмотрим ниже. На данном этапе важно осознавать, что налог на капитал, о котором здесь идет речь, представляет собой прогрессивный ежегодный налог на совокупное имущество: речь идет о большем налогообложении самых крупных состояний и об учете всей совокупности активов, будь то недвижимых, финансовых или профессиональных, безо всякого исключения. Этим налог на капитал, предлагаемый в этой книге, отличается от налогов на имущество, существующих ныне в различных странах, хотя в имеющихся ныне системах есть важные элементы, которые стоит сохранить. В первую очередь, практически во всех странах существует налог на недвижимость, как, например, property tax в англосаксонских странах или налог на недвижимое имущество во Франции. Недостаток этих налогов состоит в том, что ими облагаются исключительно недвижимые активы (финансовое имущество они никак не затрагивают, а займы, как правило, нельзя вычесть из стоимости собственности, в результате чего человек, имеющий большие долги, платит такие же налоги, как и тот, кто долгов не имеет), причем чаще всего по пропорциональной или почти пропорциональной ставке. Их плюс в том, что они есть и что они обеспечивают значительные поступления в развитых странах, прежде всего в англосаксонских (обычно от 1 до 2 % национального дохода). Кроме того, в некоторых странах (например, в Соединенных Штатах) они основаны на сложных системах деклараций о доходах с автоматическим обновлением рыночной стоимости имеющейся собственности, которые следовало бы распространить на все активы. В некоторых европейских странах (например, во Франции, Швейцарии или Испании, а до недавних пор и в Германии и в Швеции) существуют прогрессивные налоги на совокупное имущество. На первый взгляд, эти налоги больше похожи на идеальный налог на капитал, о котором здесь идет речь. На деле, однако, эти налоги лишаются смысла из-за режимов освобождения от их уплаты, которые распространяются на многие активы, в то время как другие активы оцениваются на основе кадастровой или произвольной налоговой стоимости, не имеющей отношения к рыночной стоимости, что во многих странах приводит к фактической отмене этих налогов. Мы увидим, что для разработки налога на капитал, адаптированного к реалиям XXI века, необходимо учитывать весь этот опыт.

Задача демократической и финансовой прозрачности. Какую шкалу можно установить для идеального налога на капитал и на какие поступления от него можно рассчитывать? Прежде чем пытаться ответить на эти вопросы, уточним, что рассматриваемый здесь налог на капитал ни в коей мере не призван заменить все существующие налоговые ресурсы. В том, что касается поступлений, он будет лишь относительно скромным дополнением в масштабах современного социального государства, составляя несколько пунктов национального дохода (максимум три-четыре пункта, что, впрочем, не так уж мало)[595]. Ключевая роль налога на капитал заключается не в финансировании социального государства, а в регулировании капитализма. Речь идет, с одной стороны, о том, чтобы избежать бесконечной спирали неравенства и безграничного расхождения в имущественном неравенстве, а с другой стороны, о том, чтобы обеспечить эффективное регулирование финансовых и банковских кризисов. Однако прежде чем налог на капитал сможет выполнять эту двойную роль, он должен способствовать достижению цели демократической и финансовой прозрачности в отношении имущества и активов, принадлежащих различным лицам, в международном масштабе.

Для того чтобы проиллюстрировать важность обеспечения прозрачности, представим, что мировой налог на капитал взимается по очень низкой ставке, например 0,1 % со всех состояний, каким бы ни был их размер. Поступления от него будут ограничены: если объем мирового частного капитала составляет около пяти лет мирового производства, то налог будет приносить около 0,5 % от мирового дохода с небольшими вариациями по странам, которые определяются характерным для каждой из них соотношением между капиталом и доходом (если предположить, что налог будет взиматься в зависимости от места проживания владельцев капитала, а не места размещения самого капитала, что совсем не факт; мы к этому вернемся). Тем не менее такой налог принес бы большую пользу.

Прежде всего, он стал бы источником знаний и информации об имуществе и состояниях. Национальные власти и международные учреждения, европейские, американские и мировые статистические ведомства наконец смогли бы производить надежную информацию о распределении имущества и его эволюции. Вместо того чтобы обращаться к журналам вроде «Forbes» или отчетам, публикуемым на мелованной бумаге теми, кто управляет состояниями, — эти источники существуют благодаря отсутствию официальной статистики по данным вопросам, но имеют значительные ограничения, как мы видели в третьей части книги, — граждане различных стран могли бы иметь доступ к публичной информации, полученной на основе четко определенных методов и обязанностей по предоставлению деклараций. Демократическая ставка высока: очень трудно вести спокойные дебаты по большим вопросам современного мира, таким как будущее социального государства, финансирование перехода к новым источникам энергии, построение государства в странах Юга и т. д., до тех пор, пока царит такая неясность относительно распределения богатств и состояний в мировом масштабе. По мнению некоторых, миллиардеры настолько богаты, что достаточно обложить их налогом по минимальной ставке для того, чтобы решить все проблемы. Другие полагают, что их настолько мало, что никаких существенных поступлений от них ждать не стоит. Как мы видели в третьей части книги, истина лежит посередине. Возможно, следует спуститься на более низкий имущественный уровень (10 или 100 миллионов евро, а не один миллиард) для того, чтобы цели стали действительно значимыми с макроэкономической точки зрения.

Кроме того, мы видели, что существующие тенденции вызывают большую тревогу: если никакой подобной политики проводиться не будет, риск безграничного роста доли крупнейших состояний в мировом имуществе будет очень высоким, а такая перспектива никого не может оставить равнодушным. В любом случае, демократические дебаты не могут вестись без надежной статистической базы.

Важная задача стоит и перед финансовым регулированием. В настоящее время международные организации, в обязанности которых входит регулирование и надзор за мировой финансовой системой, начиная с Международного валютного фонда, имеют очень приблизительные представления о мировом распределении финансовых активов, и прежде всего о размерах активов, которые размещены в различных офшорах. Мы видели, что мировой баланс финансовых активов и пассивов регулярно оказывается неуравновешенным (кажется, будто Земля принадлежит Марсу). Попытки эффективно бороться с мировым финансовым кризисом в таком статистическом тумане выглядят не очень серьезно. Например, когда случается банкротство банков, как на Кипре в 2013 году, тот факт, что европейские власти и МВФ на самом деле не знают практически ничего о владельцах финансовых активов на острове и о точном размере индивидуальных состояний, приводит к принятию грубых и неэффективных решений. В следующей главе мы увидим, что прозрачность в вопросе о состояниях не только дает возможность ввести постоянный ежегодный налог на капитал. Она также позволяет приступить к разработке более справедливого и эффективного регулирования банковских кризисов (таких как кипрский) при помощи хорошо рассчитанных и прогрессивных чрезвычайных отчислений, если это будет необходимо.

При ставке 0,1 % налог на капитал больше походил бы на регистрационную пошлину, чем на настоящий налог. Такой сбор в некотором смысле позволял бы регистрировать свои права собственности и в целом свои активы перед мировыми финансовыми властями для того, чтобы получить признание в качестве официального собственника со всеми вытекающими преимуществами и недостатками. Как мы отмечали, именно такую роль играли регистрационный сбор и кадастр, созданные после Французской революции. Налог на капитал стал бы своего рода мировым финансовым кадастром, которого в настоящее время не существует[596]. Важно понимать, что налог — это всегда больше, чем налог: речь всегда идет об ужесточении определений и категорий, о внедрении норм и о возможности ведения экономической деятельности с соблюдением права и этих юридических рамок. Так было всегда, особенно в том, что касается права земельной собственности с самых давних времен[597]. В современную эпоху именно введение налога на оборот доходов, зарплат и прибылей перед Первой мировой войной заставило дать точные определения понятиям дохода, зарплаты и прибыли. Это налоговое новшество сильно способствовало развитию бухгалтерского учета на предприятиях, соблюдавшего однородные нормы, которых прежде не существовало. Одна из главных задач, стоящих перед современным налогом на объем капитала, заключается как раз в том, чтобы уточнить определения и правила оценки активов, пассивов и чистого имущества, которые ныне устанавливаются нормами частного бухгалтерского учета и являются несовершенными и зачастую неточными, что способствовало разгоранию скандалов вокруг финансовых активов в 2000-2010-е годы[598].

Наконец, налог на капитал подталкивает к уточнению и расширению международных договоров об автоматической передаче банковской информации. Принцип должен быть простым: национальная налоговая администрация любой страны должна получать всю необходимую информацию, позволяющую ей рассчитать чистое имущество каждого своего жителя. Необходимо, чтобы налог на капитал следовал принципам, положенным в основу автоматически заполняемой декларации об имуществе, — эта система уже действует во многих странах применительно к подоходному налогу (например, во Франции, где каждый налогоплательщик получает декларацию, в которой указаны его зарплата, задекларированная работодателями, и его финансовые доходы, задекларированные банками). Так же должны действовать автоматически заполняемые декларации об имуществе (более того, это можно делать в том же документе). Каждый налогоплательщик получает декларацию, где указаны все принадлежащие ему активы и пассивы, о которых известно налоговой администрации. Такая система уже применяется во многих американских штатах в рамках property tax. Налогоплательщик ежегодно получает новую оценку рыночной стоимости своей недвижимой собственности, рассчитываемую администрацией на основе цен, по которым осуществляются сделки по схожей собственности. Налогоплательщик, разумеется, может оспорить эту оценку и предложить другую стоимость, которую он должен будет обосновать. На практике такие поправки делаются очень редко, поскольку данные о сделках и о цене продажи легкодоступны и трудно оспариваемы. Все или почти все знают, как меняются цены на недвижимость в их городе, а администрация располагает полными базами данных[599]. Попутно отметим, что автоматически заполняемая декларация обладает двойным преимуществом: она упрощает жизнь налогоплательщику и устраняет соблазн немного занизить стоимость своего имущества[600].

Очень важно — и вполне возможно — расширить систему автоматически заполняемых деклараций на все финансовые активы (и на долги). Что касается активов и пассивов, которыми отдельные лица владеют посредством финансовых институтов, располагающихся на национальной территории, это можно сделать и сейчас, поскольку почти во всех развитых странах банки, страховые компании и другие финансовые посредники уже обязаны передавать налоговым властям всю информацию о счетах депо и лицевых счетах, которой обладают. Например, французская администрация знает (или может рассчитать), что тот или иной человек владеет квартирой стоимостью 400 тысяч евро, портфелем акций стоимостью 200 тысяч евро и взял кредит на 100 тысяч евро, и может отправить ему автоматически заполняемую декларацию, в которой будут указаны эти данные (показывающие, что его чистое имущество составляет 500 тысяч евро), попросив исправить их или дополнить в случае необходимости. Такая система, автоматически применяемая по отношению ко всему населению, намного больше подходит для двадцать первого столетия, чем архаический метод, полагающийся на память и добропорядочность налогоплательщиков, заполняющих декларации самостоятельно[601].

Простое решение: автоматическая передача банковских данных.

Сегодня задача заключается в обеспечении автоматической передачи банковской информации на международном уровне для того, чтобы в автоматически заполняемые декларации можно было включать активы, которые размещены в банках, располагающихся за рубежом. Важно понимать, что это не представляет никаких технических сложностей. Если автоматическая передача уже осуществляется между банками и налоговой администрацией в стране, где проживает 300 миллионов человек, как, например, в США, 60 или 80 миллионов, как во Франции или в Германии, то очевидно, что включение в эту систему банков, расположенных на Каймановых островах или в Швейцарии, не приведет к радикальному изменению объема информации, которую придется обрабатывать. Среди прочих оправданий, обычно приводимых офшорами для того, чтобы сохранить банковскую тайну и не передавать эту информацию в автоматическом порядке, часто встречается довод о том, что правительства могут злоупотребить этими сведениями. Однако и этот аргумент малоубедителен: не очень ясно, почему он не действует относительно банковской информации тех людей, которым не пришло в голову ничего лучшего, чем держать счет в своей собственной стране. Наиболее правдоподобная причина, по которой офшоры отстаивают банковскую тайну, заключается в том, что это дает возможность их клиентам избегать выполнения своих налоговых обязанностей, а самим офшорам — получать часть прибыли. Проблема в том, что это не имеет вообще никакого отношения к принципам рыночной экономики. Права самому устанавливать собственную ставку налогообложения не существует. Нельзя обогащаться за счет свободы торговли и экономической интеграции с соседями, а затем совершенно безнаказанно прикарманивать их налоговую базу. Это похоже на банальное воровство.

На сегодняшний день самой смелой попыткой положить конец этой системе является американский закон под названием FATCA («Foreign account tax compliance act»[602]), который был принят в 2010 году и вступление в силу которого предусмотрено в 2014–2015 годах; он обязывает все иностранные банки передавать американским налоговым властям полную информацию о счетах, вложениях и доходах, принадлежащих и получаемых американскими налогоплательщиками в остальном мире.

Это намного более амбициозный документ, чем европейская директива 2003 года о доходах со сбережений, поскольку последняя касается исключительно банковских депозитов и вложений, с которых выплачиваются проценты (ценные бумаги, помимо облигаций, эта директива по определению не затрагивает, что довольно досадно, потому что крупные состояния, как правило, представляют собой вложения в акции, которые полностью подпадают под действие закона FATCA) и затрагивает лишь европейские страны, а не всю планету (в отличие от закона FATCA). Эта робкая, почти ничего не значащая директива, к тому же, не всегда применяется, поскольку, несмотря на многочисленные споры и предложения поправок, вносившиеся с 2008–2009 годов, Люксембург и Австрия всегда добивались от остальных стран режима освобождения, который позволяет им избегать автоматической передачи данных и по-прежнему передавать данные лишь по обоснованному запросу. Этот режим, который также применяется по отношению к Швейцарии и к другим европейским территориям, находящимся за пределами ЕС[603], подразумевает, что фактически нужно располагать уликами, доказывающими, что гражданин определенной страны совершил мошенничество, для того чтобы можно было добиться передачи касающейся его банковской информации, что, разумеется, резко ограничивает возможности контроля и обнаружения мошенничества.

В 2013 году, после того как Люксембург и Швейцария заявили о своем намерении соблюдать обязательства, предусмотренные американским законом, в Европе возобновились споры о том, нужно ли включить все эти требования или их часть в новую европейскую директиву. Нельзя сказать, когда эти споры приведут к созданию документа, который будет иметь силу закона, и каким будет его конкретное содержание.

Можно просто отметить, что в этой области порой существует колоссальное расхождение между победными реляциями политиков и тем, что они делают на самом деле. Это серьезно угрожает устойчивости наших демократических обществ. Особенно поражает тот факт, что страны, которые все больше зависят от налоговых поступлений для финансирования своего социального государства, т. е. страны Европы, делают меньше всего, чтобы продвинуться в решении очень простой с технической точки зрения проблемы. В этом проявляется драма небольших стран в условиях глобализации. Национальные государства, созданные в течение прошедших столетий, не обладают нужным размером для того, чтобы устанавливать и применять правила, соответствующие условиям глобализированного имущественного капитализма XXI века. Европейские страны смогли договориться о введении единой монеты (в следующей главе мы вернемся к вопросу о значении и ограничениях этого монетарного объединения), но почти ничего не сделали в налоговой сфере. Политики крупнейших стран ЕС, которые повинны в этом провале и слова которых вопиюще расходятся с делами, по-прежнему оправдывают себя, перекладывая ответственность за это на другие страны и европейские институты. Ничто не предвещает, что в ближайшие годы ситуация изменится.

Кроме того, стоит подчеркнуть, что и закон FATCA, намного более амбициозный, чем европейские директивы, явно недостаточен. Прежде всего, его формулировки недостаточно точны и не носят систематического характера, в результате чего можно быть уверенным, что некоторые финансовые активы, особенно те, что размещены в траст-фондах и других фондах, смогут ускользнуть от обязанности автоматически передавать информацию на совершенно законных основаниях. Предусматриваемые штрафы — а именно дополнительный 30 %-ный сбор с доходов, которые не желающие сотрудничать банки могут получать от ведения деятельности в Соединенных Штатах, — также недостаточны. Конечно, они помогут убедить исполнять закон те банки, которые не могут обойтись без ведения дел на американской территории (такие как крупнейшие швейцарские и люксембургские банки). Однако есть риск, что увеличится число мелких банковских учреждений, специализирующихся на управлении иностранными портфелями и не осуществляющих никаких инвестиций в Соединенных Штатах. Такие структуры, расположенные в Швейцарии, Люксембурге, Лондоне или на более экзотических территориях, смогут и впредь управлять активами, принадлежащими американским (или европейским) налогоплательщикам, не передавая никакой информации и не подвергаясь за это никаким санкциям.

Вероятно, единственный способ добиться ощутимых результатов заключается во введении автоматических санкций не только в отношении банков, но и стран, которые откажутся включить в свое законодательство положения, обязывающие все учреждения, расположенные на их территории, автоматически передавать информацию. Можно, например, рассмотреть возможность введения санкций в размере 30 % от таможенных сборов данной страны или даже выше, если необходимо. Поясним: цель не заключается в том, чтобы наложить всеобщее эмбарго на офшоры или начать бесконечную торговую войну со Швейцарией или Люксембургом. Протекционизм сам по себе не является источником богатства, и, в сущности, все заинтересованы в свободе торговли и в открытости экономики — при условии, что одни страны не будут этим пользоваться для того, чтобы прикарманивать налоговые поступления других стран. В соглашения о свободе торговли и о либерализации движения капиталов, обсуждаемые с 1970-1980-х годов, должны были бы сразу включаться обязательства об автоматическом и систематическом обмене банковской информации. Этого не произошло. Но это не повод для того, чтобы такое положение дел сохранялось вечно. Странам, которые своим уровнем жизни отчасти обязаны финансовой непрозрачности, трудно принять такую эволюцию, тем более что, наряду с незаконной банковской деятельностью (или, по крайней мере, с деятельностью, которая оказалась бы под вопросом в условиях автоматической передачи информации), они, как правило, предлагают настоящие финансовые услуги, которые отвечают потребностям реальной международной экономики и которые, безусловно, будут оказываться при любом развитии событий. Тем не менее эти страны столкнутся с существенным снижением уровня жизни в случае введения всеобщего режима финансовой прозрачности[604]. Маловероятно, что они согласятся с этим, если в их отношении не будут введены санкции, тем более что другие страны, особенно самые густонаселенные страны Европейского союза, пока что не отличались неумолимой решимостью в этих вопросах, что не внушает оптимизма. Кроме того, не будет лишним напомнить, что весь процесс построения Европы до настоящего времени заключался во внушении мысли о том, что можно получить единый рынок и свободное обращение капиталов, не давая взамен ничего (или почти ничего). Изменение этого режима необходимо, однако было бы наивным полагать, что все это можно сделать тихо и спокойно. Американский закон FATCA хотя бы задал конкретные рамки санкций и пошел дальше бесплодных разговоров. Теперь нужно лишь ужесточить параметры санкций — однако это не так просто, особенно в Европе.

Наконец, можно отметить, что в настоящее время цель как закона FАТСА, так и европейских директив не заключается во введении автоматически заполняемых деклараций об имуществе и во взимании прогрессивного налога на совокупное имущество. Она состоит прежде всего в составлении перечня активов, принадлежащих каждому лицу, для внутренних потребностей налоговой администрации, в первую очередь для того, чтобы выявить вероятные недостатки деклараций о доходах. Собранная информация также используется для обнаружения недочетов в налогообложении имущества (например, касающихся налога на наследство или налога на совокупное имущество в рассматриваемых странах), но осуществляемые проверки затрагивают в основном налогообложение доходов. Тем не менее очевидно, что эти вопросы тесно связаны между собой и что в целом для современного налогового государства финансовая прозрачность в международном масштабе является ключевым вопросом.

Зачем нужен налог на капитал? Теперь предположим, что автоматически заполняемые декларации об имуществе существуют. Нужно ли ограничиваться очень низкой ставкой налога с имущества (например, 0,1 %, если следовать логике регистрационного сбора), или же нужно применять более существенные ставки, и если да, то исходя из какой логики? Ключевой вопрос может быть переформулирован следующим образом. Если мы знаем, что существует прогрессивный подоходный налог, а в большинстве стран — еще и прогрессивный налог на наследство, то зачем нужно вводить еще и прогрессивный налог на капитал? На самом деле эти три прогрессивных налога играют различные, но взаимодополняющие роли и, на мой взгляд, представляют собой три основных составляющих идеальной налоговой системы[605]. Можно выявить две логики, которые обосновывают необходимость налога на капитал: логику содействия и логику стимула.

Логика содействия исходит из того простого факта, что на практике доход представляет собой понятие, которое зачастую не определено четко в случае людей, обладающих очень крупными состояниями, и что лишь прямое налогообложение на капитал позволяет выявить налогоспособность владельцев значительных состояний. Представим себе человека, чье состояние достигает 10 миллиардов евро. Анализируя эволюцию рейтингов «Forbes», мы видели, что состояния таких масштабов в последние три десятилетия росли очень быстрыми темпами — 6–7 % в год и даже больше, если речь идет о состояниях из верхней части рейтинга (таких как состояния Лилиан Беттанкур или Билла Гейтса)[606]. Это по определению означает, что доход в экономическом смысле слова, включающий все дивиденды, прирост капитала и в целом все новые ресурсы, которыми данные люди располагали каждый год для того, чтобы покрывать расходы на потребление и увеличивать свое имущество, в течение этого периода равнялся примерно 6–7 % их состояния (если предположить, что они практически ничего не потребляют)[607]. Простоты ради представим, что такой человек каждый год располагает экономическим доходом, равным 5 % от состояния размером 10 миллиардов евро, т. е. 500 миллионов евро. Маловероятно, что налоговый доход этого человека, указываемый в его декларации имущества, столь же велик. Во Франции, в Соединенных Штатах и во всех рассматриваемых нами странах самые крупные доходы, указываемые при уплате подоходного налога, обычно не превышают нескольких десятков миллионов евро. Согласно информации, опубликованной СМИ, и заявлениям самой наследницы L’Oreal, обладательницы крупнейшего состояния во Франции в течение многих лет, относительно уплачиваемых ею налогов, ее задекларированный налоговый доход никогда не превышал пяти миллионов евро в год, т. е. чуть более одной тысячной от ее состояния (которое в настоящее время превышает 30 миллиардов евро). Несмотря на всю неясность и неточность деталей, касающихся этого конкретного случая, который, впрочем, сам по себе и не важен, факт заключается в том, что налоговый доход в данном примере составляет менее одного процента от дохода экономического[608].

Главное заключается в том, что такая реальность чаще всего не имеет ничего общего с феноменом уклонения от уплаты налогов или с незадекларированными швейцарскими счетами (по крайней мере, не в первую очередь). Это проистекает из того простого факта, что, даже если вести элегантный образ жизни, непросто тратить 500 миллионов евро в год на покрытие текущего потребления. Как правило, достаточно пускать на эти цели несколько миллионов евро в виде дивидендов (или в другой форме) и накапливать остальную доходность, получаемую с состояния, в семейном холдинге или в созданной для этой цели юридической структуре, задача которой будет заключаться в управлении столь масштабным имуществом такими же методами, как те, что используются в случае университетских целевых капиталов. Это совершенно законно и само по себе проблемы не представляет[609] — при том условии, что будут сделаны выводы, касающиеся налоговой системы. Вполне понятно, что если некоторые люди облагаются на основе налогового дохода, равного одной сотой или даже одной десятой их экономического дохода, то нет никакого смысла применять ставку, равную 50 % или даже 98 %, по отношению к столь незначительной налоговой базе. Проблема в том, что так налоговая система функционирует во всех развитых странах. В результате реальные ставки налогообложения (выраженные в процентах к экономическому доходу) на вершине иерархии доходов очень низки, а это чревато проблемами, поскольку лишь усугубляет взрывоопасный характер динамики имущественного неравенства по мере того, как доходность растет вместе с начальным капиталом, тогда как налоговая система должна была бы, напротив, эту логику смягчать.

Есть много способов решить эту проблему. Один из них заключается в том, чтобы включить в личный налоговый доход все доходы, которые размещаются в холдингах, траст-фондах или компаниях, где у каждого есть своя доля, соразмерная его участию. Другой, более простой способ состоит в том, чтобы отталкиваться от стоимости данного имущества при расчете суммы налога. Можно применять фиксированную норму доходности (например, 5 % в год) для расчета теоретического дохода, который должен приносит этот капитал, и включать этот теоретический доход в совокупный доход, облагаемый прогрессивным подоходным налогом. Некоторые страны, например Голландия, попытались пойти по этому пути, однако столкнулись со множеством трудностей, касавшихся прежде всего охвата активов и того, какую ставку доходности использовать[610]. Еще одно решение заключается в том, чтобы непосредственно применять прогрессивную шкалу к совокупному личному имуществу: речь идет о прогрессивном налоге на совокупное имущество. Важным преимуществом этого решения является то, что оно позволяет варьировать ставку налогообложения в зависимости от размера состояния на основе нормы доходности, наблюдаемой на практике для состояния такого масштаба.

Учитывая взлет доходности на вершине иерархии имущества, логика содействия является самым значимым аргументом в пользу прогрессивного налога на капитал. Согласно этой логике, капитал просто отражает налогоспособность самых состоятельный людей лучше, чем их ежегодный доход, который зачастую трудно измерить. Налог на капитал позволяет дополнить подоходный налог для всех тех людей, чем налоговый доход явно не соответствует размерам их состояния[611].

Логика содействия, логика стимула. Тем не менее не стоит пренебрегать и другим классическим аргументом в пользу налога на капитал, основанным на логике стимула. Эта мысль, также выдвигаемая во всех общественных дебатах по данным вопросам, исходит из того, что налог на капитал может побудить владельцев капитала добиваться наилучшей возможной доходности. Так, налог, составляющий 1 или 2 % от стоимости состояния, относительно мал для создателя высокодоходных компаний, который смог бы добиться ежегодной доходности капитала, равной 10 %. Напротив, он очень велик для тех, кто ничего со своим состоянием не делает и имеет ежегодную доходность, равную 2–3 %, а то и вовсе равную нулю. С точки зрения логики стимула цель налога на капитал как раз и состоит в том, чтобы заставить владельца, плохо использующего свое состояние, постепенно от него избавиться для уплаты налогов и уступить свои активы более динамичным собственникам.

В этом доводе есть своя доля истины, но преувеличивать его значение не стоит[612]. На самом деле доходность капитала отражает не только усилия и талант владельца имущества. С одной стороны, средняя доходность колеблется в зависимости от размера начального капитала; с другой — личная доходность носит непредсказуемый и хаотический характер, на который влияют самые разные экономические потрясения, обрушивающиеся на людей. Например, есть много причин, которые могут объяснить, почему в определенный момент компания несет потери. Система налогообложения, полностью основанная на стоимости капитала (а не на размере реально получаемой прибыли), оказывала бы на такие компании непропорциональное давление, поскольку они платили бы одинаковый объем налогов и в период убытков, и в период повышенной прибыли, что может их довести до окончательного банкротства[613]. Идеальная налоговая система — это компромисс между логикой стимула (которая больше нацелена на налог с объема капитала) и страховой логикой (которая ведет скорее к налогу с оборота доходов, получаемых с капитала)[614].

Кроме того, непредсказуемость доходности капитала объясняет, почему наследников эффективнее облагать налогом не один-единственный раз в момент передачи (посредством налога на наследство), а в течение всей жизни в виде налогов, которые взимаются с доходов, получаемых с наследственного капитала и со стоимости капитала[615]. Из этого следует, что эти три налога — подоходный, на наследство и на капитал — выполняют полезные и взаимодополняющие функции (в том числе и тогда, когда можно проследить доход всех налогоплательщиков, вне зависимости от размеров их состояний)[616].

Проект европейского налога на состояния. Учитывая все эти аспекты, какую шкалу налога на капитал можно считать идеальной и какие поступления он мог бы обеспечивать? Нужно уточнить, что нас здесь интересует ежегодный налог на капитал, который применяется на постоянной основе и ставка которого должна быть относительно умеренной. В случае налогов, взимаемых один раз в течение одного поколения, таких как налог на наследство, ставка может быть очень высокой: в Соединенных Штатах и Великобритании с 1930-х по 1980-е годы она достигала трети, половины или даже более двух третей передаваемого имущества для крупнейших наследств[617]. То же касается чрезвычайных налогов на капитал, взимаемых один раз в необычных обстоятельствах. Например, мы уже упоминали о налоге на капитал, собранном во Франции в 1945 году по ставке, доходившей до 25 % и даже до 100 % в случае максимального обогащения в период с 1940 по 1945 год[618]. Очевидно, что такие налоги не могут применяться в течение очень длительного времени: если каждый год забирать четверть имущества, то через несколько лет забирать уже будет нечего. Именно поэтому ставки ежегодных налогов на капитал всегда намного ниже и составляют несколько процентов, что иногда может удивлять, но на самом деле является достаточно существенным, когда речь идет о налоге, ежегодно взимаемом с объема капитала. Например, налог на недвижимость (или property tax) часто составляет от 0,5 до 1 % от стоимости недвижимого имущества, т. е. от десятой части до четверти от стоимости найма (если предположить, что средний арендный платеж равен 4 % в год)[619].

Теперь обратим внимание на следующий важный аспект. Учитывая очень высокий уровень, достигнутый европейским частным имуществом в начале XXI века, ежегодный прогрессивный налог, взимаемый с крупнейших состояний по относительно умеренной ставке, мог бы обеспечивать немалые поступления. Рассмотрим, например, ситуацию, в которой налог на состояния взимается по ставке 0 % с состояний меньше одного миллиона евро, 1 % с состояний от одного до пяти миллионов евро и 2 % с состояний выше пяти миллионов евро. Если бы такой налог 536 применялся во всем Европейском союзе, он затрагивал бы около 2,5 % населения и приносил бы каждый год сумму, равную 2 % европейского ВВП[620]. Такая высокая доходность не должна удивлять: она обусловлена тем, что стоимость частного имущества составляет более пяти лет ВВП, а верхние центили владеют значительной его частью[621]. Таким образом, даже если социальное государство невозможно финансировать исключительно за счет налога на капитал, он может обеспечить поступление довольно значительных ресурсов.

В теории любая страна, входящая в Европейский союз, могла бы получать схожие по масштабам поступления, применяя такую систему в одиночку. Однако в отсутствие автоматической передачи банковской информации между странами и при наличии территорий, не входящих в ЕС (начиная со Швейцарии), риск уклонения от налога очень велик. Отчасти именно по этой причине страны, применяющие такой налог на состояния (как Франция, использующая внешне очень похожую шкалу), обычно делают множество исключений, прежде всего для «профессиональных активов», а на практике и для почти всех самых крупных долей в котируемых и некотируемых компаниях. Это в значительной степени лишает содержания прогрессивный налог на капитал и объясняет, почему поступления от него намного ниже приведенных нами цифр[622]. Крайним примером, показывающим, с какими трудностями сталкиваются европейские страны, пытающиеся в одиночку взимать налог на капитал, является Италия. В 2012 году, пытаясь решить проблему значительного государственного долга (самого

537 высокого в Европе) и чрезвычайно высокого уровня частного имущества (также одного из самых высоких в Европе наряду с Испанией[623]), итальянское правительство ввело новый налог на имущество. Однако, опасаясь, что финансовые активы устремятся прочь из страны и скроются в швейцарских, австрийских или французских банках, оно установило ставку на уровне 0,8 % для недвижимого имущества и всего 0,1 % для банковских депозитов и других финансовых активов (при том, что акции были полностью освобождены от уплаты налога) без какой-либо прогрессивной шкалы. Помимо того, что трудно представить экономический принцип, объясняющий, почему одни активы должны облагаться в восемь раз меньшим налогом, чем другие, такая система, к сожалению, ведет к установлению де факто регрессивного налога на имущество, поскольку самые крупные состояния в основном состоят из финансовых активов (и в первую очередь из акций). Это, безусловно, не способствовало обеспечению социальной приемлемости данного налога, ставшего центральным вопросом выборной кампании 2013 года в Италии, которую кандидат, установивший его с горячего одобрения европейских и международных властей, проиграл вчистую. Ключевой факт заключается в том, что без автоматической передачи банковской информации между европейскими странами, которая позволяет каждой стране вводить автоматически заполняемые декларации, где указываются все принадлежащие ее гражданам активы вне зависимости от страны их размещения, одной из стран очень трудно применять в одиночку прогрессивный налог на совокупный капитал. Это тем более досадно, что речь идет об инструменте, который прекрасно адаптирован к экономическому положению континента.

Теперь предположим, что автоматическая передача данных и автоматически заполняемые декларации уже внедрены, — возможно, когда-нибудь это произойдет. Какая шкала будет идеальной? Как всегда, не существует математической формулы, позволяющей ответить на этот вопрос, который требует демократического обсуждения. Что касается состояний, недостигающих одного миллиона евро, на них будет разумно распространить прогрессивный налог на капитал, например, по ставке 0,1 % для чистого имущества меньше 200 тысяч евро и 0,5 % для состояний стоимостью от 200 тысяч до одного миллиона евро. Он заменит налог на недвижимость (или property tax), который в большинстве стран выполняет роль налога на имущество для среднего имущественного класса. Новая система была бы справедливее и эффективнее, поскольку затрагивала бы совокупное имущество (а не только недвижимое) и опиралась бы на автоматически заполняемые декларации, учитывала рыночную стоимость и вычитала займы[624]. В значительной мере это можно было бы сделать на уровне каждой страны уже сейчас.

Кроме того, можно отметить, что нет никаких причин ограничиваться ставкой, равной 2 %, для состояний, превышающих пять миллионов евро.

Если наблюдаемая реальная доходность самых крупных европейских и мировых состояний достигает или превышает 6–7 % в год, то не было бы ничего экстравагантного в том, что к имуществу стоимостью 100 миллионов или один миллиард евро применялись бы ставки, заметно превышающие 2 %.

Самый простой и объективный способ заключался бы в том, чтобы ставка налогообложения варьировалась в зависимости от реальной средней доходности в рамках каждого имущественного класса в предшествующие годы.

Это позволяет корректировать степень прогрессивности в зависимости от эволюции средней доходности и от цели, которая ставится в области имущественной концентрации. Во избежание расхождения в распределении, т. е. тенденции к повышению доли самых крупных состояний в общем имуществе, что, в принципе, представляется желательной задачей-минимум, возможно, следует применять ставки выше 5 % к самым значительным состояниям. Если поставить более амбициозную цель, которая будет заключаться, например, в сокращении имущественного неравенства до меньшего уровня по сравнению с сегодняшним днем (которое, как показывает исторический опыт, вовсе не является необходимым для роста), то к миллиардерам можно было бы применять ставки, достигающие или превышающие 10 %. Не мне выносить окончательное решение в этом споре.

Ясно то, что нет никакого смысла брать в качестве ориентира доходность государственного долга, как это иногда делается в общественных дебатах[625]. Очевидно, что самые крупные состояния размещены совсем иначе.

Реалистичен ли такой налог на состояния в Европе? Никаких технических препятствий для него не существует. Речь идет об инструменте, лучше всего приспособленном к экономическим вызовам начала XXI века, особенно на Старом континенте, где частное имущество достигло невиданного с Прекрасной эпохи благосостояния. Однако для того чтобы такое усиленное сотрудничество стало возможным, необходимо адаптировать и европейские политические институты. Единственным сильным федеральным институтом на сегодняшний день является Европейский центральный банк, который играет важную, но недостаточную роль. К нему мы вернемся в следующей главе, когда будем рассматривать кризис государственного долга. Прежде будет полезно поместить предлагаемый налог на капитал в более широкую историческую перспективу.

Налог на напитал в истории. Во всех цивилизациях тот факт, что владелец капитала, не работая, получает значительную часть национального дохода, а норма доходности капитала составляет по меньшей мере 4–5 % в год, вызывал жесткую, порой возмущенную реакцию и приводил к самым разным политическим мерам. Одной из самых распространенных был запрет на ростовщичество, который обнаруживается в разных формах в большинстве религий, прежде всего в христианстве и в исламе. Греческие философы также расходились во мнении относительно процента, который приводит к потенциально бесконечному обогащению, поскольку время никогда не останавливается. На эту опасность настойчиво указывает Аристотель, когда подчеркивает, что слово «процент» по-гречески (tocos) означает «ребенок». По мнению этого философа, деньги не должны порождать деньги[626]. В мире, где темпы роста малы, а то и ничтожны, а население и производство почти не меняются от поколения к поколению, опасность бесконечного обогащения кажется особенно разрушительной.

Проблема в том, что ответу, сформулированному в категориях запрета, зачастую недостает последовательности. Запрет процентных ссуд, как правило, преследует цель ограничить некоторые виды инвестиций и некоторые специфические категории торговой или финансовой деятельности, которые политические или религиозные власти считают менее допустимыми и достойными, чем другие, не оспаривая вместе с тем саму доходность капитала. В европейских аграрных обществах христианские власти остерегались оспаривать законность земельной ренты, которую они получали сами и за счет которой существовали социальные группы, служившие опорой общественной структуры. Запрет на ростовщичество следует скорее рассматривать как меру социального контроля: некоторые формы капитала вызывают больше тревоги, чем другие, потому что их труднее контролировать. Речь не идет об оспаривании общего принципа, в соответствии с которым капитал может приносить доход своему владельцу без того, чтобы последний должен был работать. Суть скорее состоит в том, что бесконечного накопления следует остерегаться: доходы, полученные с капитала, должны использоваться здраво, если возможно, для финансирования полезных начинаний, а не направляться на торговые и финансовые авантюры, которые могут отклонить владельца капитала от истинной веры. С этой точки зрения земельный капитал очень надежен, поскольку он только и может что воспроизводить себя в неизменном виде из года в год, от столетия к столетию[627]. Благодаря ему кажется незыблемым и весь социальный и духовный порядок мира. Прежде чем превратиться в заклятого врага демократии, земельная рента в течение долгого времени рассматривалась как залог общественного спокойствия, по крайней мере теми, кто ее получал.

Решение, предлагавшееся Карлом Марксом и многими социалистами XIX века и воплощенное в жизнь в Советском Союзе в XX веке, было намного более радикальным, но хотя бы логичным. Если уничтожить частную собственность на все средства производства, как на землю и недвижимость, так и на промышленный, финансовый и профессиональный капитал, за исключением нескольких кооперативов и личных клочков земли, то исчезает всякая частная доходность капитала. Запрет на ростовщичество становится полным: норма эксплуатации, которой, согласно Марксу, измеряется доля производства, присваиваемая капиталистом, становится равной нулю, равно как и норма частной доходности. Когда доходность капитала падает до нуля, человечество и труженики освобождаются наконец от своих цепей и от имущественного неравенства, сформировавшегося в прошлом. Настоящее вступает в свои права. Неравенство, выраженное формулой r > g, остается лишь дурным воспоминанием, тем более что коммунизм любит рост и технический прогресс. К сожалению для населения, подвергающегося этим тоталитарным опытам, проблема заключается в том, что функция частной собственности и рыночной экономики не ограничивается обеспечением доминированием владельцев капитала над теми, у кого есть только их труд: эти институты также играют полезную роль в координировании действий миллионов индивидов, и полностью обойтись без них не так просто. Человеческие трагедии, вызванные централизованным планированием, ясно это иллюстрируют.

Налог на капитал позволяет дать более мирный и более эффективный ответ на вечную проблему, связанную с частным капиталом и его доходностью. Прогрессивный налог наличное имущество — это институт, который позволяет общественному интересу вновь обрести контроль над капитализмом, опираясь при этом на силы частной собственности и конкуренции.

Все категории капитала облагаются одинаковым налогом, без дискриминации, исходя из принципа, что владельцы активов обычно принимают лучшие решения о том, куда следует вложить средства, чем государство[628].

В случае необходимости налог может быть очень прогрессивным для самых крупных состояний, однако это можно делать в рамках правового государства, по итогам демократических дебатов. Речь идет о наиболее адекватном ответе на проблему неравенства, выраженного формулой r> g, и на проблему неравенства в доходности, предопределяемого размером начального капитала[629].

В таком виде налог на капитал представляет собой новую идею, адаптированную к реалиям глобализированного имущественного капитализма XXI века. Разумеется, налоги на недвижимый капитал существуют с незапамятных времен. Однако эти налоги, как правило, были пропорциональными, и ставка их была невелика: речь шла прежде всего о гарантии прав собственности посредством регистрационного сбора, а не о перераспределении состояний. Этой логике следовали английская, американская и французская революции: созданные ими налоговые системы ни в коей мере не преследовали цель сократить имущественное неравенство. Вокруг прогрессивного налога велись оживленные дискуссии в эпоху Французской революции, однако принцип прогрессивности в конце концов был отвергнут. Следует подчеркнуть, что даже самые смелые предложения той эпохи относительно ставок налогообложения сегодня кажутся довольно умеренными[630].

Лишь в XX веке, в межвоенный период, произошла революция прогрессивного налога. Однако этот перелом случился в условиях хаоса и касался прежде всего прогрессивного подоходного налога и прогрессивного налога на наследства. В некоторых странах в конце XIX — начале XX века был введен прогрессивный ежегодный налог на капитал (например, в Германии и в Швеции). Однако Соединенные Штаты, Великобритания и Франция до 1980-х годов оставались вне этого процесса[631]. Кроме того, ежегодные налоги на капитал, введенные в некоторых странах, всегда взимались по относительно небольшой ставке, бесспорно потому, что их разрабатывали в условиях, сильно отличавшихся от сегодняшних. Их исходным техническим недостатком было то, что они вводились не на основе рыночной стоимости различных недвижимых и финансовых активов, пересматриваемой ежегодно, а на основе налоговой и кадастровой стоимости, пересматриваемой крайне нерегулярно. Эта стоимость в конце концов утратила всякую связь с рыночной стоимостью, что очень быстро сделало данные налоги нефункциональными и малоиспользуемыми. Тот же недостаток мы обнаруживаем в основе налога на недвижимость во Франции и во многих странах после инфляционного шока 1914–1945 годов[632]. В случае прогрессивного налога на капитал этот недостаток может оказаться смертельным: пересечение определенного порога налогообложения (или помещение в ту или иную налоговую категорию) зависит от более или менее произвольных оснований, таких как дата последнего пересмотра кадастровой стоимости в данном городе или районе. Эти налоги стали подвергаться все большей критике начиная с 1960- 1970-х годов, в условиях сильного повышения цен на недвижимость и на биржевые активы, и зачастую оспаривались в суде (поскольку нарушали принцип равенства перед налогом). Этот процесс привел к отмене ежегодного налога на капитал в Германии и в Швеции в 1990-2000-е годы. Такая эволюция объясняется скорее архаическим характером этих налогов, введенных еще в XIX веке, чем соображениями налоговой конкуренции[633].

Налог на состояния, взимаемый в настоящее время во Франции, в определенном смысле более современен: он основывается на рыночной стоимости различных активов, пересматриваемой каждый год. Это объясняется тем, что данный налог — намного более позднее изобретение: он был введен в 1980-е годы, когда нельзя было игнорировать тот факт, что инфляция и особенно рост цен активов стали постоянной реальностью. В этом, по крайней мере, заключается преимущество движения против течения относительно остального развитого мира: оно позволяет опережать свое время[634]. Вместе с тем несмотря на то, что налог солидарности на состояния обладает тем достоинством, что исходит из рыночной стоимости, а значит, в этом ключевом аспекте приближается к идеальному налогу на капитал, в прочих отношениях он остается от него очень далек. Как мы уже отмечали, он полон исключений и не признает автоматически заполняемые декларации. Странный налог на имущество, введенный в Италии в 2012 году, показывает пределы того, что может сделать страна в одиночку в этом отношении в нынешних условиях. Пример Испании не менее интересен: сбор прогрессивного налога на состояния, который, как и в Германии и в Швеции, исходит из более или менее произвольной кадастровой и налоговой стоимости, был приостановлен в 2008–2010 годах, а затем восстановлен в 2011–2012 годах в условиях острого бюджетного кризиса, однако его структура не изменилась[635]. Повсюду мы можем наблюдать ту же напряженность: налог на капитал представляется необходимым с логической точки зрения (учитывая благосостояние частного имущества и стагнацию доходов, надо быть слепым для того, чтобы обходиться без такой налоговой базы, какие бы политические силы ни находились у власти), однако его трудно правильно взимать в рамках одной-единственной страны.

Подытожим: налог на капитал — это новая идея, которая должна быть полностью переосмыслена в контексте глобализированного имущественного капитализма XXI века как в том, что касается его ставок, так и в отношении его практического применения, и результатом которой должен стать переход к автоматической передаче данных в международном масштабе, к автоматически заполняемым декларациям и к рыночной стоимости.

Замещающее регулирование: протекционизм и контроль над капиталами. Так что же, нет спасения, кроме налога на капитал? Моя мысль заключается не в этом. Есть другие решения и другие пути, которые позволяют регулировать имущественный капитализм XXI века и которые уже используются в различных частях мира. Просто альтернативные способы регулирования не столь удовлетворительны по сравнению с налогом на капитал и иногда создают больше проблем, чем решают. Мы уже отмечали, что для отдельного государства самый простой способ вернуть себе немного экономического и финансового суверенитета заключается в обращении к протекционизму и к контролю над капиталами. Протекционизм иногда обеспечивает полезную защиту слаборазвитым отраслям экономики в данной стране (до тех пор, пока национальные предприятия не будут готовы выдерживать международную конкуренцию)[636]. Он также является необходимым оружием по отношению к странам, которые не считаются с правилами (в области финансовой прозрачности, санитарных норм, уважения к человеческой личности и т. д.), — оружием, от которого было бы глупо отказываться. Тем не менее если протекционизм применяется в массовом порядке и постоянно, он не может быть источником процветания и средством создания богатств. Исторический опыт показывает, что страна, которая на протяжении долгого времени следует по этому пути, обещая своему населению быстрый рост зарплат и уровня жизни, возможно, столкнется с тяжелым разочарованием. Кроме того, протекционизм никак не влияет ни на проблему неравенства, выраженного формулой r> g, ни на тенденцию к накоплению и к концентрации имущества в руках нескольких людей в этой стране.

Вопрос контроля над капиталами ставится по-иному. Полная либерализация обращения капиталов без какого-либо контроля и без передачи информации об активах, принадлежащих различным лицам в разных странах (или почти без передачи), стала лозунгом большинства правительств богатых стран с 1980-1990-х годов. Эта программа поддерживалась международными организациями, прежде всего ОЭСР, Всемирным банком и МВФ, разумеется, во имя самой передовой экономической науки[637]. Однако воплощалась она прежде всего демократически избранными правительствами и служила отражением идейных течений, которые преобладали в определенный исторический момент, отмеченный развалом Советского Союза и безграничной верой в капитализм и в саморегулирование рынков. После финансового кризиса 2008 года у всех возникли серьезные сомнения относительно этой программы, и богатые страны, вполне вероятно, будут все чаще прибегать к мерам контроля над капиталами в ближайшие десятилетия. Такой пут ь, в определенном смысле, указал развивающийся мир после азиатского финансового кризиса 1998 года, который убедил значительную часть планеты, от Индонезии до России и Бразилии, что стабилизационные программы и прочие шоковые терапии, навязываемые международным сообществом, не всегда были самыми подходящими методами и что давно пора от них избавиться. Этот кризис также подтолкнул данные страны к созданию иногда чрезмерных резервов, которые, безусловно, являются не лучшей формой коллективного регулирования в условиях нестабильности мировой экономики, но хотя бы позволяют отдельным странам противостоять потрясениям, сохраняя при этом свой суверенитет.

Загадка регулирования капитала в Китае. Кроме того, важно понимать, что некоторые страны всегда контролировали капиталы, и волна полного дерегулирования финансовых потоков и платежного баланса их так и не затронула. Это относится прежде всего к Китаю, валюта которого до сих пор не конвертируема (возможно, она станет конвертируемой, когда страна решит, что накоплено достаточно ресурсов, чтобы приструнить любого спекулянта) и который жестко контролирует как входящие капиталы (нельзя инвестировать или становиться собственником крупной китайской компании без разрешения, которое выдается лишь в том случае, если иностранный инвестор довольствуется очень миноритарной долей), так и исходящие (нельзя выводить свои активы из Китая без учета мнения государства по этому вопросу). Вопрос о вывозе капиталов в настоящее время в Китае очень чувствителен и лежит в основе китайской модели регулирования капитала. Ключевой вопрос прост: действительно ли китайские миллионеры и миллиардеры, которых становится все больше в международных рейтингах состояний, являются собственниками своего имущества и могут ли они, например, свободно выводить его из Китая? Какой бы завесой таинственности ни были окружены эти вопросы, нет никаких сомнений в том, что применяемое в Китае понятие права собственности отличается от того, что имеет хождение в Европе и в Соединенных Штатах, и определяется сложным и меняющимся комплексом прав и обязанностей. Например, все заставляет думать, что китайскому миллиардеру, который приобрел бы 20 % компании Telecom China и решил бы перебраться в Швейцарию со своей семьей, было бы намного труднее сохранить свое финансовое участие в компании и получать миллионы евро в виде дивидендов, чем российскому олигарху. В случае российских олигархов ситуация представляется более простой, если судить по огромным потокам капитала, утекающим из страны в подозрительных направлениях, чем в случае Китая, по крайней мере в настоящий момент. Разумеется, в России лучше избегать крупных ссор с президентом, чтобы не угодить в тюрьму; однако, за исключением таких крайних случаев, вполне возможно жить в течение долгого времени на состояние, полученное благодаря природным ресурсам страны. В Китае такие вещи контролируются строже. Это одна из многих причин, по которым сравнения между состояниями китайских и американских политиков, проводимые в международной (западной) прессе и показывающие, что первые намного богаче вторых, выглядят не очень убедительными[638].

Я далек от того, чтобы защищать китайские методы регулирования капитала, которые представляются крайне непрозрачными и нестабильными. Тем не менее контроль над капиталами может быть одним из способов регулирования и сдерживания динамики имущественного неравенства. Кроме того, в Китае подоходный налог заметно прогрессивнее, чем в России (которая, как и большинство стран бывшего советского блока, приняла в 1990-е годы налоговую систему типа flat tax), хотя и явно недостаточен.

Китай получает налоговые поступления, позволяющие ему осуществлять намного более масштабные инвестиции в образование, здравоохранение и инфраструктуру, чем другие развивающиеся страны, в том числе Индия, которую он намного опередилp[639]. Если Китай пожелает и если его элиты согласятся (и сумеют) обеспечить демократическую прозрачность и создать правовое государство, тесно связанные с современным налогообложением, что не так просто, он будет обладать достаточными размерами для того, чтобы применять такой прогрессивный подоходный налог и налог на капитал, о котором здесь идет речь. В определенном отношении он лучше подготовлен к тому, чтобы справиться с этими вызовами, чем Европа, вынужденная преодолевать свою политическую раздробленность и логику ожесточенной налоговой конкуренции, конца которым мы можем и не увидеть[640].

Вопрос перераспределения нефтяной ренты. Среди прочих способов регулирования мирового капитализма и порождаемого им неравенства следует также упомянуть специфическую проблематику, связанную с географией природных ресурсов и прежде всего с нефтяной рентой. Точно повторяя линии границ, историческое происхождение которых, как известно, нередко довольно произвольно, неравенство в капитале и в судьбах различных стран зачастую принимает крайние масштабы. Если бы мир представлял собой единое мировое демократическое сообщество, идеальный налог на капитал смог бы перераспределить прибыль от нефтяной ренты. Именно это делают законы, действующие в рамках отдельных государств, превращая в общую собственность часть естественных ресурсов. Эти законы, разумеется, варьируются во времени и в зависимости от страны. Однако можно надеяться, что демократическое обсуждение обычно ведет в сторону здравого смысла. Например, если кто-то завтра обнаружит у себя в саду богатство, стоимость которого превышает стоимость всего совокупного имущества страны, вероятно, найдется способ адаптировать законы так, чтобы распределить его разумно (или, по крайней мере, на это можно надеяться).

Поскольку мир не представляет собой единого демократического сообщества, обсуждение возможностей по перераспределению природных ресурсов между странами часто протекает в гораздо менее мирном ключе. В 1990–1991 годах, когда происходил крах Советского Союза, случилось еще одно событие, заложившее основы XXI века. Ирак, страна с тридцатипятимиллионным населением, решил захватить своего крохотного соседа— Кувейт, население которого едва достигает одного миллиона человек и который обладает такими же запасами нефти, как Ирак. Конечно, это обусловлено географической случайностью, но еще и постколониальной политикой западных нефтяных компаний и правительств, которым иногда проще торговать со страной, почти не имеющей населения (совсем не очевидно, что в долгосрочной перспективе такой выбор окажется правильным). Как бы то ни было, эти же страны немедленно отправили войска численностью 900 тысяч человек для того, чтобы вновь сделать кувейтцев единственными законными собственниками нефти (лишнее доказательство того, что иногда государства могут мобилизовать значительные ресурсы и заставить соблюдать свои решения). Это было сделано в 1991 году. За первой войной в Ираке последовала вторая в 2003 году, однако на этот раз западная коалиция была не столь многочисленна. Эти события продолжают играть ключевую роль в мире в 2010-е годы.

В мои задачи не входит расчет оптимальной шкалы налогообложения нефтяного капитала, которая должна была бы действовать в мировом политическом сообществе, основанном на справедливости и общей пользе, или хотя бы в политическом сообществе Ближнего Востока. Можно лишь отметить, что несправедливость неравенства в капитале достигает в этом регионе мира неслыханных масштабов, и без внешней военной защиты она уже давно была бы уничтожена. В 2013 году общий бюджет, которым располагают египетское Министерство образования и его местные отделения для финансирования начальных и средних школ и университетов страны с восьмидесятипятимиллионным населением, не достигает пяти миллиардов долларов[641]. В нескольких сотнях километрах нефтяные доходы Саудовской Аравии, где проживает 20 миллионов человек, достигают 300 миллиардов долларов, а в Катаре с его 300 тысячами жителей они превышают 100 миллиардов долларов. В то же время международное сообщество задается вопросом, стоит ли возобновлять кредит Египту в размере нескольких миллиардов долларов или лучше дождаться, когда страна выполнит свое обещание повысить акцизы на газированные напитки и сигареты. Без сомнения, правильно не допускать, пока это возможно, чтобы перераспределение осуществлялось вооруженным путем (тем более что иракцы намеревались потратить захваченные в 1990 году средства на покупку нового оружия, а не на строительство школ), при условии, однако, что будут найдены другие способы, будь то в виде санкций, пошлин или помощи, которые позволят осуществить более справедливое перераспределение нефтяной ренты и дать странам, не располагающим нефтью, возможность развиваться.

Перераспределение посредством иммиграции. Другой, более мирной формой перераспределения и регулирования мирового неравенства в капитале, разумеется, является иммиграция. Вместо того чтобы перемещать капитал, что сопряжено с целым рядом сложностей, более простое решение состоит в том, чтобы труд перемещался к более высоким зарплатам. В этом, бесспорно, заключался масштабный вклад Соединенных Штатов в мировое перераспределение: население страны выросло со всего трех миллионов жителей в момент провозглашения независимости до более 300 миллионов сегодня в значительной степени благодаря миграционным потокам. Именно поэтому Соединенные Штаты еще очень далеки оттого, чтобы превратиться в «старую Европу планеты», о которой шла речь в предыдущей главе. Иммиграция остается основой Америки, стабилизирующей силой, благодаря которой капитал, созданный в прошлом, не приобретает такого же значения, как в Европе, а также силой, которая делает политически и социально приемлемым все более и более выраженное неравенство в трудовых доходах. Для значительной части 50 % хуже всего оплачиваемых американцев это неравенство носит второстепенный характер по той простой причине, что они родились в более бедной стране и их жизненный уровень явно растет. Следует подчеркнуть, что механизм перераспределения посредством иммиграции, дающий выходцам из бедных стран возможность улучшить свою жизнь, оказавшись в богатой стране, в 2000-2010-е годы скорее действует в Европе, а не в Соединенных Штатах. С этой точки зрения различие между Старым и Новым Светом, возможно, отчасти утрачивает свое значение[642].

Тем не менее следует подчеркнуть, что распределение посредством иммиграции, сколь бы желательным оно ни было, решает проблему неравенства лишь отчасти. После того как средняя производительность и доход между странами уравниваются посредством иммиграции и прежде всего за счет наверстывания богатых стран бедными в области производительности, проблемы, связанные с неравенством и особенно с динамикой имущественной концентрации в мировом масштабе, не исчезают. Перераспределение посредством иммиграции лишь заталкивает проблему глубже, но не избавляет от необходимости введения регулирования: социального государства, прогрессивного подоходного налога, прогрессивного налога на капитал. Впрочем, ничто не запрещает думать, что иммиграция будет хорошо восприниматься наиболее обездоленными слоями населения богатых стран в том случае, если благодаря этим институтам все получают экономическую выгоду от глобализации. Если одновременное применение свободы торговли и свободы перемещения людей и капиталов подтачивает основы социального государства и уничтожает любые формы прогрессивного налога, то можно предположить, что соблазн национализма будет сильнее, чем когда-либо и в Европе, и в Соединенных Штатах.

Наконец, следует подчеркнуть, что страны Юга будут первыми, кто получит выгоду от более прозрачной и справедливой международной нало- говой системы. В Африке вывоз капитала издавна значительно превышает входящие потоки международной помощи. Тот факт, что в богатых странах стали вестись судебные разбирательства относительно незаконного приобретения имущества горсткой бывших африканских руководителей, является хорошей новостью. Однако еще большую пользу принесло бы международное сотрудничество в налоговой сфере и автоматическая передача банковской информации. Тогда европейским и африканским странам было бы намного проще положить конец этому грабежу, за который компании и акционеры из самых разных стран Европы несут не меньше ответственности, чем беззастенчивые африканские элиты. В этом случае финансовая прозрачность и мировой прогрессивный налог на капитал также стали бы правильным ответом.