8.1. У истоков

Октябрьскому перевороту 1917 г. голод не сопутствовал. Правильнее это назвать перебоями в поставках продовольствия, естественными в ходе войны и растущего недовольства ею. Интересы городского и сельского населения страны расходились, чем дальше, тем больше.

Дело даже не в том, что множество крестьян сменили плуг на винтовку, а пашню на окопы. Российским женщинам не привыкать заменять мужика в поле, а кобылу перед плугом. Да и мобилизация не была тогда тотальной. Просто город мало что мог предложить деревне в обмен на продовольствие, ведь промышленное производство России, которое только начало набирать темпы (но как!), перестроилось на военный лад. Конечно, достаточно эффективно действовали органы по централизованному снабжению – Особое совещание по продовольствию, например, но, как всегда, мешал “личный интерес”, который в бюрократическом государстве неизбежно трансформируется в коррупцию. Но голода не было. Он пришел позже.

Пришел во время другой войны, войны самой страшной для любого общества – Гражданской, о необходимости которой большевики говорили тоже достаточно долго.

Принято считать, что общество тогда раскололось на два лагеря: “белых” и “красных” с определенным резервом “сочувствующих” и “колеблющихся”. Однако с позиций социально-экономических мотиваций эта схема выглядит гораздо сложней, с одной стороны, и гораздо проще – с другой.

Именно тогда в обществе начала складываться та структура потребления, которая идеально соответствует одному из основных признаков азиатского способа производства: уровень жизни любого члена общества, как материальный, так и моральный (с позиций официальной общественной оценки), строго соответствует его близости к государству. Твой экономический и социальный статут почти целиком зависел от степени личной близости к власти, желательно центральной. Пожалуй, все-таки ошибалась милая горничная из бессмертной комедии А. Грибоедова “Горе от ума”, которая считала, что:

Минуй нас пуще всех печалей

И барский гнев, и барская любовь!

В то же время и к этому жизненному принципу, который на Руси издавна принято формулировать и проще, и короче – “Не высовывайся”, – нам еще предстоит вернуться.

А как же другие признаки азиатского способа производства: верховная собственность государства на землю и организация государственного управления по принципу восточной деспотии? Один был реализован сразу, другой – позднее.

Первоначально в программе большевиков предполагалась не национализация помещичьих земель, а раздача (безвозмездная) их крестьянам в собственность. Национализация земли – часть программы эсеров, причем сформулированная на основе наказа Всероссийского крестьянского схода (1917 г.). Казалось бы, глас народа! Так ли?

Давайте попробуем проанализировать социальную и психологическую специфику состава делегатов, голосовавших за такую формулировку “наказа”. Накануне войны прошла первая (и, увы, последняя) волна столыпинских реформ, в результате которой, как мы видели, крестьянство пополнилось не только “справными хозяивами”[7] как в центральной части России, так и в Сибири, но и люмпенами. Их идеология нам понятна.

Война преобразила социально-психологический состав деревенского населения. С одной стороны – непризывные старики с их патриархальной мудростью и общественным сознанием, целиком сформировавшимся в условиях крепостного права и общинного землепользования. Ясна нам и их психология – “Я от “мира” не отказчик!” С другой стороны – неоперившаяся молодежь, психологию которой в важнейший период ее становления – отрочества – формировали уже деды, а не отцы. Отцы были в окопах.

Из пресловутых ныне средств массовой информации тогда следует упомянуть лишь газеты, которые, как правило, до крестьянских парней не доходили, но если бы и дошли, то вряд ли бы были прочитаны, а еще менее поняты. Известное дело – газеты для самокруток… В душах молодежи, следовательно, скорее всего зрели посевы общинного сознания.

Третья социальная группа, сформированная войной, – это ее инвалиды, справедливо озлобленные на все и вся.

Далее. Своеобразие формирования состава делегатов крестьянского схода проистекает из сезонного характера работ на селе – то вспашка, то уборка. Справный хозяин не бросит ни то, ни другое занятие. Да и в межсезонье его социальные порывы, которые при крайне низком уровне образования неизбежно выражаются лишь в форме митинговой демагогии, сдерживаются простой человеческой потребностью в отдыхе после тяжелой работы.

Можно с очень большой долей уверенности сказать, что основная масса делегатов схода, голосовавшая за пресловутый “крестьянский наказ”, состояла из лиц, не имевших никакой собственности, а еще меньше охоты и привычки к труду. Еще раз подчеркнем, что таких человеческих индивидов принято именовать “люмпенами”.

Забегая вперед, надо отметить и массовую безграмотность тогдашнего населения России. Этой теме в последнее время посвящено столько аргументированных публикаций, что остановимся на ней только с одной, интересующей нас стороны. Экономическая теория К. Маркса, а точнее ее глубинная основа, безусловно, одна из высочайших вершин человеческой мысли. Не случайно нобелевский лауреат Дж. К. Гэлбрейт отмечает, что “любой экономист в той или иной степени марксист”. Хотя бы в силу этого она довольно сложна для понимания[8].

Не будь ремарок также великого мыслителя Ф. Энгельса томам “Капитала” (кто знает?), возможно, было бы суждено еще долго пылится на полках библиотек, пока не нашелся бы внимательный исследователь экономической мысли и не преподнес бы их нам как великое открытие лет сто спустя после его появления на свет?

Подобных ситуаций история знает немало в одной экономической науке. Вспомним хотя бы судьбу “Книги о скудности и богатстве” нашего великого соотечественника Ивана Посошкова или многих сочинений не менее великого англичанина Вильяма Петти.

Его “знатные” потомки – лорды долго хранили часть его творческого наследия в “фамильных” замках, приобретенных на наследство сугубо материальное, за семью печатями. Стеснялись именитые потомки простоты происхождения и несколько скандальной репутации своего великого предка.

Вполне реальна была подобная участь и для теоретического наследия Маркса. Но Энгельс умел в трех-четырех фразах подстрочника, как единомышленник и в каком-то смысле редактор, выразить необычайно четко, просто и ясно то, что Маркс на десятках страниц запутывал как исследователь.

Нашу позицию подтверждает то, что один из первых переводов “Капитала” К. Маркса был издан в России – стране с достаточно жесткой цензурой.

Свидетельствует в пользу такой точки зрения и то, что органы власти Российского государства, призванные стоять на страже империи от внутреннего врага, к революционным течениям, основанным на политических выводах К. Маркса и Ф. Энгельса и (что хуже) на их домашних интерпретациях, относились достаточно либерально. Ну, короткий тюремный срок, ну, ссылка. Народникам, например, или социалистам-революционерам приходилось куда как хуже. Это и понятно, ведь те были люди действия, а не теории. Убийства, бомбы, взрывы. А вот замедленную взрывоопасность российского марксизма они недооценили, хотя люди, стоявшие у власти, были достаточно образованными, особенно если сравнивать с их непосредственными преемниками.

Думается, причина такого исключительного камуфляжа российского марксизма – в сочетании наиболее зрелой социально-экономической теории XIX в. и общинной психологии Великой Руси, которую в многочисленных размышлениях о ее судьбах в том же XIX в. заботливо пестовали с усердием, достойным лучшего применения.

Но вернемся к безграмотности. Если идеи марксизма оказались недоступны, как мы видели, достаточно образованным людям, то тем более невероятна возможность их постижения теми, кто едва одолел Букварь или Часослов. Объективные данные, приводимые в современных исследованиях, убедительно свидетельствуют о сплошной малограмотности абсолютного большинства функционеров новой власти в период 20-х годов не только на сельском или деревенском уровне, но и на уровнях уездов и губерний. Мы говорим это не в обиду нашим дедам, но, как любил подчеркивать В. И. Ленин, “факт – вещь упрямая”. Наоборот, объективный анализ ситуации показывает, что великие научные выводы Маркса, да еще в нашей уездной редакции, не могли не трансформироваться в предельный примитив. Лучшую трактовку предложил булгаковский Шариков: “отнять все, да поделить”. Вот вам весь сложнейший процесс “экспроприации экспроприаторов”. А ведь были в России и здравые голоса, предупреждавшие об опасности, грядущей вослед интеллигентским заигрываниям с народом. Так, Дмитрий Мережковский в статье “Грядущий хам” писал, что “… три начала духовного мещанства соединились против трех начал духовного благородства: против земли, народа – живой плоти, против церкви – живой души, против интеллигенции – живого духа России”.

Даже высший эшелон новой власти, как правило, не имел систематического образования. В биографиях деятелей революции принято об этом стыдливо умалчивать, но “факт…”. Законченного высшего образования не имел даже В. И. Ленин. Да, он был выдающийся человек как мыслитель и как практик. Да, высшего образования не имел, например, Уинстон Черчилль, памятники которому заполонили половину столиц Европы. Речь идет не о лицах, а об общем фоне как системе.

Выдающимися способностями обладал, например, и И. В. Сталин. Кстати, в значительной мере эти способности были направлены на ревизию учения Маркса и Энгельса, против чего так активно всегда боролись Ленин и “птенцы его гнезда”, да и сам Сталин – на словах.

Сталин “чистил” не только ряды ВКП(б), но и теорию. Так, чистке подверглась марксистко-ленинская диалектика (“закон отрицания отрицания” – долой!), политическая экономия (азиатский, или древневосточный, способ производства – долой!)[9]. А как же? Ведь последний имел поразительную схожесть по основным признакам со строящимся социализмом. Реально это завело экономическую теорию в тупик и трансформировало в схоластическую идеологию. Новоявленная идеология четко абсорбировала в свой состав все полезное для собственной выживаемости. Любой из нас в свое время, пребывая в бесконечно длинной очереди к врачу районной поликлиники за чтением вывешенного на кастрюльно-синей стене “Морального кодекса строителя коммунизма”, поражался схожести его некоторых разделов с десятью заповедями господними. Природа не терпит пустоты, поэтому многовековой опыт человечества и проник посредством сохраненной общинной психологии в формулировки “Кодекса”[10].

Но больше всего не повезло истории партии – ВКП(б), а затем КПСС. Еще в начале 30-х годов Сталин очень прозорливо усмотрел в ней важнейшую составную часть новой идеологии и дал себе труд отредактировать ее лично. Характерно, что за весь последующий период существования СССР именно история КПСС подверглась наименьшей редакции со стороны преемника вождя[11].

Ясно теперь, почему одной из первых масштабных программ новой власти стала ликвидация неграмотности населения. Ее реализация началась почти одновременно с зализыванием ран братоубийственной войны.

Ликвидацию неграмотности или хотя бы резкое повышение уровня грамотности основной части населения можно отнести к бесспорным достижениям советской власти. Но, как известно, палки с одним концом не бывает.

Да, разрыв между числом грамотного и безграмотного населения резко сократился. Это хорошо. Но не менее резко сократился и разрыв в уровне образования и культуры – нижним и верхним, за счет понижения последнего. Вот это уже не просто плохо, а очень плохо.

Институт появившихся в 20-е годы так называемых “красных” директоров (см. выше) себя практически изжил. Помните лозунг второй пятилетки? “Кадры решают все”. Но для подготовки инженерных кадров нужны кадры преподавательские. Старая профессура в большинстве своем либо вымерла, либо эмигрировала. Поэтому, наряду с индустриализацией, была развернута своего рода “профессориализация” всей страны. Экстренно шла подготовка новых кадров на базе “института профессуры”, естественно “красной”. Похоже, что другие цвета в то время просто не признавались…

Что говорить, новое время и новые условия вызвали к творческой жизни множество от природы высокоодаренных людей, ставших квалифицированными специалистами в своих профессиях. А уровень их культуры? На этот вопрос ответить значительно сложнее.

Дело в том, что культуру человеку надо прививать с младенчества. Любое другое направление – “дорога в никуда”. Нам еще памятны некоторые наши профессора (да, да, профессора!), люди от природы весьма способные, но учившиеся у тех самых скороспелых “красных профессоров”. Многие из них искренне считали, что в число профессиональных обязанностей машинистки входит и исправление орфографических ошибок в профессорском тексте.

Еще хуже дело обстояло в сфере так называемой “партийной учебы”. Тут для характеристики и не подберешь иного слова кроме “профанация”. Знакомая нам с детства киносказка про “светлый путь” так сказкой и осталась. Вся система обучения здесь строилась на внедрении новой идеологии, а не на повышении уровня культуры или обретении профессиональных навыков.

Как не вспомнить тут “светлый образ” секретаря обкома партии товарища Худобченко. Думается, это один из самых ярких персонажей знаменитого романа Владимира Войновича “Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина”. Обучаясь в “учебном заведении, в котором молодых коммунистов учат руководству хозяйством”, Худобченко полагал, что едва выносивший его дореволюционной школы профессор в математике, может, “и разобрался, а диалектики не усвоил и не может себе представить, шо нам главное понять не иксы и игреки, а линию партии, ее унутренний смысл, шо до математики, то нехай ее учат те, у кого башка поздоровше, а мы ими будем руководить”. И руководили.

Но вернемся к голоду, который стал, как мы видели, прямым следствием Гражданской войны. Уже тогда начала складываться система распределения материальных благ, с коей мы доблестно прошли весь путь советской власти. Начнем со знаменитой “столовой лечебного питания”, которую позже как только не называли в народе: “кормушка”, “кремлевка”, “авоська”. Еды не хватало, и партия позаботилась о своих кадрах. Был, правда не для широкой общественности, выдвинут лозунг о том, что здоровье большевиков подорвано в тюрьмах и ссылках и они нуждаются в специальном курсе “лечебного” питания. В условиях “военного коммунизма” он был явно необходим для выживания партийной верхушки. Но в сравнительно благополучные годы нэпа система пайков сохранилась как проверенный инструмент материального стимулирования. Более того, тогда ее можно было рассматривать как достаточно эффективный щит государства от коррупции. Привилегированный продуктовый набор стал неотъемлемым атрибутом должности на весь советский период существования нашего государства. Позднее его дополнил целый букет материальных и духовных благ, жестко упорядоченный по своему составу в зависимости от твоего места в иерархии советского государства.

Годами мы складывали легенды о невероятной личной скромности и мизерных потребностях партийных вождей. Тут и голодный обморок наркома продовольствия Цюрюпы, и щербатые разнокалиберные чашки в музее-квартире В. И. Ленина в Кремле. А факты? Тут и конфискованный у вдовы одного из “спонсоров” партии большевиков Саввы Морозова шикарный загородный особняк в Горках, которые мы с детства привыкли считать “ленинскими”. Тут и разбитый в гневе вернувшейся из томской ссылки в 20-х годах бабушкой жены одного из авторов книги царский сервиз, которым без тени сомнения пользовалась в кремлевской квартире семья ее товарища по ссылке Рыкова. А вот знаменитый Дом творчества писателей в Переделкино изначально строился (с колоннами, как полагается!) как дача товарища Каменева. Не успел он ей воспользоваться, перейдя из рядов “вождей” в разряд “врагов народа”[12].

Кстати, о стимулировании наиболее видных представителей творческой и научной интеллигенции, именуемых впоследствии то “инженерами человеческих душ”, то “социальной прослойкой” и в той или иной степени признавших советскую власть. Перед новой властью неустанным ходатаем по их делам был при жизни канонизированный пролетарский писатель А. М. Горький, который тоже проживал в особняке, только конфискованном не у Морозовых, а у Рябушинских. Для будущих “инженеров” паек тоже был, хотя и скромнее. Помните, что вспоминал о голодных временах наш великий пролетарский поэт?

Мне легче – я Маяковский.

Сижу и ем кусок конский.

Позднее и в этой социальной сфере сложилась “табель о рангах”, четко регламентирующая удовлетворение потребностей.

Заканчивая короткий обзор условий, в которых зарождался относительно новый тип российского гражданина, можно уверенно сказать, что важнейшей экономической их характеристикой была острая нехватка материальных благ, предметов потребления и ее родное дитя – нормирование распределения.