8.3. Советская культура и ее номенклатура

Нашему другу – замечательному поэту Николаю Доризо

Мы уже много говорили о роли наиболее образованной и критически мыслящей части общества России XIX в. в трансформации его идеологии. С точки зрения изменения экономики она как бы готовила психологическую почву индустриализации и коллективизации.

Неслучайно Н. Г. Чернышевский, например, был не только переводчиком трудов Давида Рикардо, но и их критическим комментатором. Школа Рикардо, наиболее авторитетная в XIX в., навлекла на политэкономию ярлык “мрачной науки”. Будучи человеком сугубо честным и добросовестным, Рикардо не только не скрывал жестких объективных проблем своего века, но и субъективно страдал от неразрешенных противоречий собственной теории. Как бы ни пытались их сгладить, нивелировать его преданные, но не слишком одаренные ученики или те, кто таковыми себя считали, лик буржуазной экономики оставался весьма суровым.

Н. Г. Чернышевский, критикуя Рикардо, и сам (с позиций православной духовности) не замечал того, что закладывал традиционную идеологическую модель существования общества: мрачное сегодня, но неизбежно светлое завтра. Чего стоят одни сны Веры Павловны (не дай бог, приснится такое!). От христианской идеологии эта модель отличалась лишь тем, что светлое завтра достижимо не на небе, а на земле. Стоит лишь немного потерпеть и много потрудиться.

Именно эта футуристическая схема и легла в основу советской официальной идеологии. Классическая российская триада “За бога, царя и отечество!” после “великого перелома” начала 30-х годов практически осталась неизменной. Только бога заменило “светлое будущее”, а остальное в новой редакции звучало так: “За Родину, за Сталина!”. Поэтому упреки в отсутствии преемственности дореволюционного и советского общества России надо признать облыжными Она налицо.

Почти разгромив церковь физически, новое государство незамедлительно создало ей замену в лице партийного идеологического аппарата[22]. Отрекшись от святой троицы, мы сразу ее восстановили, канонизировав Маркса и Энгельса в качестве Бога-отца и Святого Духа, а затем Ленина в роли Христа. Попытка разрушить классическое триединство добавлением культа Сталина испытания временем не выдержала.

Преемственность старого и нового можно наблюдать и в том, что начиная с Петра I цари стояли во главе не только светской, но и духовной власти, опираясь на Священный синод. В Советской России, наоборот, глава партии фактически возглавлял государство.

Но отличие есть, причем принципиальное. Если при самодержавии на наших необъятных просторах достаточно мирно соседствовало множество религий при примате православия, то теперь вера культивировалась только одна – “коммунистическая идеология”. Аппарат мог наблюдать за соблюдением ее догм, а за содержательное ее наполнение и эмоциональное выражение взялись советские наука, литература и искусство. Таким образом, “советская трудовая интеллигенция” – в нашей классовой теории сначала “прослойка”, а затем “социальная группа” – была не только неотъемлемой, но и весьма полезной частью общества как с позиций обеспечения научнотехнического прогресса, так и на идеологическом фронте.

По месту и честь, как принято говорить на Руси. Лучше всего схему материального обеспечения интеллигенции в сталинский период иллюстрирует с детства знакомый многим незатейливый стишок:

В “ЗИСе-110” – известный ученый,

В “ЗИМе” – седой генерал-лейтенант,

Рядом с шофером его адъютант.

В синей “Победе” шахтер из Донбасса,

Знатный забойщик высокого класса.

В желтой Победе” – известный скрипач.

И в “Москвиче” – врач[22].

Что касается врача и “Москвича”, то поэт несколько погорячился (ситуация в принципе возможная, но нетипичная), но в остальном – чистый “соцреализм”. Советское государство, окончательно сформировавшись, да еще потыкавшись как слепой котенок в проблемы квалификации кадров при индустриализации, “повернулось лицом” не только к деревне (на словах), но и к интеллигенции (на деле), особенно к творческой.

Если забыть о шумных процессах, где судили “врагов народа”, то тридцатилетие после “великого перелома” с позиции материального обеспечения и социального стимулирования было для нашей интеллигенции “золотым веком”, сравнение которому трудно найти в мировой истории. Достаточно сказать, что в те времена, став рядовым инженером, врачом, ты мог больше не думать о “хлебе насущном” для своей семьи. А уж если ты профессор, то материальный уровень твоей жизни превышал предшественники ЗИЛа, “Чайки” и показатели среднестатистического гражданина минимум на порядок (вспомните кинокартину “Москва слезам не верит”).

Верхушка научной и творческой интеллигенции была допущена в номенклатуру, более того, сформировалась особая иерархия как в науке, так и в искусстве и литературе. Например, научная “табель о рангах” практически дублировала царскую. Нам скажут, что ученая степень доктора наук и звание профессора существуют и на Западе, к слову сказать, мы их там и заимствовали в свое время. Это верно, но там их присваивают советы университетов, а у нас конечное, официальное оформление научных заслуг зависит от решения государства. В России и поныне Высшая аттестационная комиссия вправе отклонить ходатайство любого совета вуза или НИИ о присвоении ученого звания или присуждении ученой степени[23].

Верхним этажом храма науки была Академия наук СССР (“большая” академия), а чуть ниже располагались так называемые “отраслевые” академии[24]:

Академия медицинских наук СССР;

Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук;

Академия педагогических наук СССР;

Академия архитектуры СССР (впоследствии упраздненная). Позднее комплекс постройки дополнили еще академии наук союзных республик (за исключением РСФСР). Одни из них были вполне работоспособны, другие нельзя воспринимать иначе как историческую шутку с национальным орнаментом. Так, на вакантные места членов-корреспондентов Академии наук Туркменской ССР избирали даже кандидатов наук за неимением докторов.

Действительный член (академик) “отраслевой” или республиканской академии приравнивался по своему официальному социальному статуту, как и по денежному довольствию, к члену-корреспонденту “большой” академии. В сталинские времена “большой” академик получал только за ношение этого титула 30 тыс. “старых” рублей в месяц, член-корреспондент – 15 (для сравнения “Победа” стоила 18 тыс., а “ЗИМ” около 30). Н. С. Хрущев доход урезал и здесь. В последние 20 лет советской власти академическое жалованье составляло соответственно лишь 500 и 250 руб. в месяц (для сравнения, средняя зарплата в СССР колебалась в этот период примерно между 150 и 200 руб.). Тоже неплохо, но ведь цена “Волги” в это время выросла с 5 до 15 тыс. руб.

Дальше следовал стандартный, но автономный набор: “столовая”, поликлиника, санатории, квартира, дача, загранкомандировки и т. п.

Таким образом, не только традиционная природная талантливость российского народонаселения, но и мощные материальные и моральные стимулы надо рассматривать в числе причин необычайно высоких достижений нашей фундаментальной науки советского периода, особенно “золотого”.

Вопрос об эффективности прикладных научных исследований и опытно-конструкторских разработок значительно сложнее, если учитывать проблемы тиражирования их результатов (наш НИИ медицинской техники на международных выставках многократно получал награды за уникальное по своим показателям оборудование, которое оставалось уникальным и по числу его экземпляров).

Первое. Они неизбежно ориентированы на существующий уровень технологии производства и, что еще хуже, тип его организации.

Второе. Опыт мирового развития убедительно доказывает, что формы организации, доминирующие в ведущей производственной сфере отдельно взятого общества на отдельном периоде его развития, неизбежно распространяются и на все другие сферы деятельности. Применительно к нашей ближайшей истории это означает, что если неэффективна организация промышленного производства, то неизбежно снизится и эффективность организации НИиОКР. Особенно это стало заметно по мере все ускоряющейся компьютеризации мира в целом, а процессов научных исследований и конструирования в первую очередь. Заметно отставая на этом пути, мы пытались компенсировать недостатки расширением числа научных работников, а точнее, просто персонала ИТР научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро. В итоге, говоря языком шахматистов, получили проигрыш и качества, и темпа.

Относительно постоянно снижался и уровень жизни инженерно-технических работников, врачей, учителей. Здесь мы достигли не только теоретически желаемого сближения с рабочим и крестьянином, но часто и первенства последних. Такую картину можно было наблюдать и в науке. Столь устоявшиеся в былом в нашей жизни понятия “профессорская квартира или дача” отошли в область ностальгических воспоминаний. Правда, и к закату советской власти месячный доход профессора составлял примерно 700–900 руб., можно было без очереди вступить в кооператив, купить “Жигули”. Какой-нибудь аспирант достанет дефицитное лекарство или путевку. Да и старость не пугала: весьма приличная по тем временам пенсия, да 350 руб. в месяц как профессору-консультанту (на заседание ученого совета тебя, в крайнем случае, принесут). Профессоров явно не хватало (примерно один на 15 тыс. человек населения), особенно в провинции и особенно в области социальных наук. До сих пор на территориях некоторых областей и краев проживает не больше одного-двух докторов экономических или юридических наук.

Однако общая избыточность персонала, статистически проходящего по графе “ИТР и служащие”, но считающегося научными работниками, объективно возникла уже давно, и современное общество получило ее тоже в качестве наследственной болезни. Сейчас она осложнена общим сокращением заказов на НИиОКР, особенно по оборонной тематике. Частично опухоль рассасывается естественным путем – пенсия, старость… Частично через профессиональную и/или социальную переориентацию. Наконец, что особенно больно, в результате отъезда наиболее талантливой и подготовленной молодежи и некоторых мэтров за рубеж. Это крайне опасный для нашей страны момент, и горько сознавать, что виновато само наше общество, в очередной раз оказавшееся неспособным отделить вовремя плевелы от злаков. Вот те и отделяются сами.

В общественных науках отставание, топтание на месте было заложено изначально. Ведь подлинно научные исследования мы зачастую заменили жреческим камланием перед идолами. Кто-то подсчитал, что на 13 томов творческого наследия К. Маркса и Ф. Энгельса приходится более 13 тыс. докторских и кандидатских диссертаций, посвященных лишь его изучению.

Наше государство (которое совершенно необходимо отличать от общества) унаследовало все “родимые пятна”, но, к сожалению, не капитализма, а гораздо более архаичной, забытой советской экономической теорией формации – азиатского способа производства, при котором правили фараон или, по другим сведениям, кучка жрецов от имени этого фараона, лишь олицетворявшего собой государство. Египетские жрецы, считавшиеся хранителями высшего знания, превращенного в догму, в огромной степени способствовали падению прежде всего самого этого знания, а тем самым и государства фараонов.

Советская экономическая доктрина, изначально исходившая из высших для своего времени достижений экономической мысли, тоже была мумифицирована. Ее окружили мощным крепостным валом, на котором и выдающиеся теоретики, и простые бойцы идеологического фронта вели непримиримую борьбу против развития учения Маркса под флагом войны с его ревизией. На практике идеи марксизма реализовывал Запад, а мы их лишь исповедовали и десятилетиями занимались насаждением голых, абстрактных схем в реальную хозяйственную жизнь. В результате и была создана та модель экономики, которая очень похожа на настоящую, только не работает.

В нашей экономической теории положение еще хуже. Перед ее рыцарями стоит задача перековать меч, каравший ревизию догматического марксизма, на орало перестройки экономики. Конверсия идет с трудом. Сложилась ситуация, которую гениально предвидел Бернард Шоу в своей пьесе “Тележка с яблоками”: “Даже политическая экономия, наука, решающая судьбы цивилизации, занята только объяснением прошлого, тогда как нам приходится решать проблемы настоящего; она освещает каждый уголок пройденного нами пути, но двигаться вперед мы должны ощупью, в полном мраке”.

От жрецов науки легко перейти к жрецам искусства, круг которых за годы советской власти тоже неуклонно расширялся. Оторопь берет, когда листаешь именные справочники наших творческих союзов, изданные лет пятнадцать назад. Судя по ним, наша страна была не только самая читающая, но и самая пишущая в мире. Число членов Союза писателей СССР (в состав его входили и литературные критики) постепенно приближалось к 10 тыс. Посчитайте, сколько писателей приходилось на тысячу человек населения, и убедитесь, что древние греки и римляне в своих утопиях были не так уж не правы. А ведь произведения всех членов творческих союзов надо было издавать, исполнять, приобретать и т. д. Это автоматически сокращало тиражи классиков, зарубежных авторов, даже прошедших идеологическую проверку (не забывайте еще о производстве гигантской массы директивной и идеологической макулатуры).

Не подумайте, однако, что мы против творческих союзов как таковых. Изначально сами по себе они несут идею здоровую, вопрос, как ее воплощать.

В СССР творческие союзы объединяли писателей, композиторов, художников, журналистов, актеров и режиссеров театра, кино. Первоначально это движение началось под патронажем А. М. Горького, но немедленно было бюрократизировано. Думается, только сумасшедший станет описывать атмосферу Союза писателей после знакомства с МАССОЛИТОМ в романе “Мастер и Маргарита” великого М. А. Булгакова. Но, учитывая, что новые оттенки добавила и блестящая повесть-фельетон В. Войновича “Шапка”, рискнем рассказать одну историю из жизни.

Тесть одного из авторов книги – знаменитый советский писатель и один из руководителей Союза писателей СССР уже много лет не посещал ресторан Центрального дома литераторов. Его зять, напротив, бывал там часто (доступ в Центральный дом литераторов, журналистов, кино и т. п. был большой привилегией и свидетельствовал о твоей приобщенности к московскому “бомонду”). Кроме того, там очень хорошо кормили, причем относительно недорого. Однажды, в силу особых обстоятельств они все-таки направились в ресторан вдвоем. Естественно, зять почтительно держался в тени знаменитого тестя, пропуская того вперед. Но ужас, метрдотель преградил дорогу мастеру! Зато, узнав зятя, доброжелательно заметил: “Сразу бы сказали, что вы вместе!” – и проводил их к столику. Да, это был тот еще обед под лавиной блистательной иронии тестя!

Этот случай еще раз доказывает, что Михаил Афанасьевич был прав, и в советские времена о принадлежности к “пишущему сословию” свидетельствовали строчки не книг, а удостоверений.

Рациональное же зерно творческих союзов было в том, что членство в них давало представителям “свободных профессий” определенные социальные гарантии (не случайно туда иногда пролезали без мыла). Это означало наличие сбыта твоей творческой продукции, хотя бы минимального. Возможность улучшения жилищных условий за госсчет или в кооперативе (опять те же “дополнительные” двадцать метров жилой площади). Союзы располагали сетью “домов творчества” на южных и прибалтийских берегах и в центральной полосе, некоторые – поликлиниками, дачным хозяйством.

Шанс поездить за границу в командировки (иногда, правда, западники приглашали одного автора, а мы направляли другого, чем ставили их в тупик) или по льготным путевкам. А приличная пенсия? Наконец, просто членство в творческом союзе определяло твой достаточно высокий социальный статут, особенно в провинции. Игра стоила свеч!

Союзы были побогаче и победнее. Меньше всего благ приносили журналистские и актерские. С одной стороны, они были самыми массовыми, с другой – его члены и так состояли “при пакете” – имели штатные должности.

Исторически наиболее привилегированными были союзы писателей и в меньшей степени – композиторов, но и им даруемые блага убывали. Частично они сами стимулировали этот процесс, постоянно раздувая свои штаты, будучи материально лимитированными. К концу советской власти Союз композиторов насчитывал почти 3 тыс. членов. И сколько бы среди них ни было действительно пишущих, исполняемых, публикуемых, льготы надо было поделить на всех. Пусть куски пирога были неравной величины, но пирог-то один. А если учесть многочисленных сотрудников аппарата союзов, членов их семей, которые хотя и не творят, но нуждаются в жилье и отдыхе? Ссориться же с аппаратом не резон, вспомним опять же “Шапку” В. Войновича.

Заработки армии искусств в позднесоветский период резко снизились (за исключением эстрады), но все же они могли обеспечивать в сочетании с пусть минимальным набором льгот уровень жизни немного выше среднего даже рядовым бойцам.

Высший, особо приближенный к государству эшелон был и здесь. Возьмем систему премий: Ленинская, Государственная (СССР, союзных республик, автономий), ВЛКСМ (ЛКСМ союзных республик), профсоюзов, именные (А. Фадеева или Н. Островского, например). Наиболее значимая среди премий – Ленинская – уже пик. Государственная СССР – ранее именовалась Сталинской. Тому был резон – она выплачивалась из сумм гонораров, причитавшихся “вождю народов” за бесчисленные по количеству и тиражам издания его трудов. Со Сталинской премией связано много исторических анекдотов. Говорят, что именно на одну из своих сталинских премий, а именно полученную за “Петра I”, А. Н. Толстой приобрел знаменитое изумрудное ожерелье, похищенное потом у его вдовы.

Ветераны искусства рассказывают о таком случае. В конце 40-х в моду вошли по принципу “близости к народу” так называемые песенные симфонии. После исполнения одной из них, на котором присутствовал член Политбюро и секретарь ЦК КПСС А. Жданов, известный меценат, автор, композитор Голубев был приглашен в правительственную ложу. Товарищ Жданов обещал поддержать выдвижение шедевра на Сталинскую премию. Обрадованный автор заранее заказал банкет, но в торжественный день в опубликованном списке удостоенных его фамилии не оказалось. Говорят, дело было так: Сталин уловил некоторые колебания А. Фадеева по кандидатуре Голубева, когда тот докладывал ему список претендентов, и осведомился о их причине. “Товарищ Жданов поддерживает, но возражает Шостакович”, – честно доложил Фадеев. “Я думаю, Шостаковичу виднее”, – заметил, вычеркивая фамилию, вождь. Может быть, это было первым признаком последовавшего потом загадочного заката звезды Жданова?

В любом случае основную ценность премии составлял не денежный ее эквивалент, а важнейшая ступенька на иерархической лестнице, а с ней уже и тиражи, и гонорары. С учетом только основных изданий (журнальный вариант, первое, второе издание, “Роман-газета”, “избранное”, собрание сочинений) гонорар маститого писателя за авторский лист достигал почти 4 тыс. руб. (написав полтора листа, можно было прикупить “Жигули”). Но государство здесь убытков не несло, книги эти раскупались.

Гораздо хуже дело обстояло с живописью. Ежегодно Министерство культуры принимало решение об уничтожении приобретенных ранее картин членов Союза художников, ибо место в хранилищах требовалось для новых закупок. Передать старые фонды школам, например, – лишние хлопоты, а билеты учрежденной было “художественной лотереи” спросом не пользовались.

Для композиторов самым выгодным заказом была музыка к кино, фильм приносил им до 4 тыс. руб. Странно в этой связи слышать о “жутких притеснениях” А. Шнитке, например, учитывая, сколько кинокартин на его счету.

Для артистов и режиссеров театра и кино, музыкантов – исполнителей и композиторов существовала целая цепочка почетных званий – от заслуженного артиста крошечной автономной республики до народного артиста СССР. Почет почетом, но и зарплата в театре напрямую зависела от звания, как в армии.

Нельзя забывать и о должностях. Секретари правлений творческих союзов по своим постам приравнивались к заместителям министров, а первые секретари – к министрам (литературы или музыки, например). Так и было.

На вершине же официального признания заслуг в науке, искусстве и литературе традиционный праздничный комплект: депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС (возможны варианты), народный артист СССР, лауреат Ленинской (Государственной) премии, Герой Социалистического Труда (желательно дважды, с бюстом). Траурное извещение на первых полосах центральных газет и некролог с подписями членов Политбюро на вторых, скорбная пауза в программе “Время”, Новодевичье кладбище. Прощальный салют.

И все же российские литература и искусство советского периода продолжали удивлять и радовать мир своими творениями. Чтобы не впасть в грех вкусовщины, не будем перечислять произведения и имена их авторов, многие из которых объективно можно назвать не только блестящими, но и великими. Отметим только, что среди них много и увенчанных официальными лаврами советской власти. Было и так: произведение не печатали, не исполняли, не выставляли, но рукописи, как известно, не горят. На помощь автору и читателю приходили и “самиздат”, и зарубежье, готовые издать все, что шло вразрез с официальной линией СССР. Издавали и хорошее. Но времена меняются. Кто бы мог подумать еще десять лет назад, что в Москве свободно будут продавать тиражи “Окаянных дней” И. А. Бунина?

Исключение составляла лишь архитектура. Ее упадок в сталинско-брежневские времена просто поразителен. Последнее, что может радовать глаз из той эпохи и принадлежащее российскому автору (стиль наших знаменитых московских “высоток” совершенно очевидное заимствование) – это мавзолей на Красной площадь по проекту Щусева. Позднее же сформировался стиль “второй (сталинской) империи” и архитектурные сооружения стали напоминать торт, причем не просто торт, а с лотка на Дерибасовской.

Считается, что в Москве не сохранилось памятника Сталину. Неправда, он есть. Вглядитесь повнимательней в фасад гостиницы “Москва”, проект которой генсек курировал лично (помните, “Дети Арбата” А. Рыбакова?). Его левая и правая части совершенно разные. Почему? У разработчиков проекта гостиницы возник спор, и на утверждение вождю был представлен эскиз фасада с двумя вариантами (ненужное зачеркнуть). Сталин эскиз завизировал, а зачеркнуть позабыл. Передоложить побоялись. Построили по завизированному. Чем не памятник?

А знаменитое творение М. В. Посохина – Дворец съездов, благодаря которому наш Кремль исключен из списка памятников мировой архитектуры ЮНЕСКО? Когда подумаешь, что его и дом Пашкова не разделяют и полкилометра, тошно становится.

Беда в том, что муза архитектуры, как никакая другая, отражает вкусы и уровень образования и культуры власть имущих[25].