Материализация чуда

Хотя христианские демократы и победили на первых в истории ФРГ выборах, их соперник, Социал-демократическая партия Германии (СДПГ), едва ли была менее влиятельна. Слишком тяжким был исторический опыт нации, чтобы сознание большинства немцев склонялось к свободе рынка и простору для капитала. После Первой мировой войны демократы Веймарской республики только-только сумели поставить экономику на ноги ко второй половине 1920-х годов, и тут же кризис — Великая депрессия, нищета, разочарование в рынке. В 1930-е — жестко распределительная нацистская система государственно-монополистического капитализма. Профсоюзы и любые формы самоорганизации рабочих запрещены. Средний класс чувствует, что его предал фюрер, за которого он голосовал в 1933-м. Экономическая власть партийных бонз, генералов и корпоративного капитала безгранична.

Немцы отрицали капитализм по образу и подобию фашистской Германии, но и свобода капитала американского образца их не привлекала. Им требовалась социальная гармония, государство, которое не только охраняет их свободу, но и обеспечивает справедливость и равенство. Они поддержали на выборах рыночников, потому что уже в первую неделю после обмена старых марок на новые полки магазинов заполнились. Выяснилось, что где-то у кого-то припрятаны товары. Открылись портняжные и обувные цеха, ремесленные мастерские. Съежился, а потом и исчез черный рынок. Стало ясно, что и промышленность была в не столь кошмарном состоянии, как представлялось. Еще с конца 1944 года большинство предприятий создавали запасы сырья с прицелом на будущее, Эрхард не ошибался в своих расчетах: при фиксированных ценах их не пускали в ход. Только увидев свободные цены, поняв, что деньги стали реальными, производители принялись наращивать производство. За новые марки немцы были готовы работать по 17 часов в день, лишь бы выбраться из нищеты. На территорию ФРГ хлынул поток беженцев из Восточной Германии — тут была работа, тут рождалась надежда на достаток.

Начался подъем. Не было «нехватки эффективного спроса» — немецкий потребитель так изголодался, что ему хотелось всего. Отрасли, производившие товары для населения, давали огромный импульс тяжелой промышленности, банки принялись вкладывать новые марки в кредиты для реконструкции автобанов и железных дорог. Налоги из нулей на бумажках превратились в осязаемые материальные ресурсы для управления. Государство теперь могло позволить себе поддерживать граждан: из налогооблагаемой базы разрешили вычитать расходы на страхование и на строительство жилья. Беженцы с востока могли вычитать и стоимость товаров первой необходимости — скромное возмещение ущерба, нанесенного войной. Незаслуженно забыто имя соратника Эрхарда — начальника финансового управления Хартмана, он не меньше своего министра бился за низкую налоговую шкалу и может считаться соавтором «немецкого чуда».

Как и ожидалось, новая марка все-таки стала обесцениваться. Эрхарда подвергли уничтожающей критике, но он не собирался приносить убеждения в жертву политическому признанию. Существенно позже, в 1957 году он объяснял в своей книге «Благосостояние для всех»: «После реформы казалось, что наша экономика столкнулась с такой готовностью покупателя к потреблению, которая, казалось, никогда не кончится, — царило поистине безграничное желание восстановить утраченное… Маятник цен тогда повсюду нарушил границы нравственного и допустимого. Но скоро наступило время, когда конкуренция заставила цены вернуться в нормальное состояние — а именно к тому, которое обеспечивает наилучшее взаимоотношение между заработками и ценами, между нормальным доходом и уровнем цен»[72]. Попросту говоря — восстановилось рыночное равновесие.

В магазинах появились продукты, на зарплаты стало можно жить, но народ все равно не был доволен. Сыпались упреки, что денежная реформа оказалась конфискацией, что сбережения мелких вкладчиков и крупные состояния уравняли. Стрелы критики летели, конечно, в Людвига Эрхарда. И соратники по партии, и сам канцлер ставили ему в вину уменьшение долгов крупных концернов: лучше бы меньше конфисковали у простых людей. Критиковали его и за налоговую реформу — общий объем налогов снизился-таки довольно ощутимо, на треть.

Введение рыночного хозяйства — именно введение, жесткое и административное — вызвало волну банкротств и увольнений. Пока рейхсмарка была фантиком, предприятиям было почти безразлично, сколько нанимать рабочих и сколько им платить. А настоящие-то деньги требуют счета. Хотя взамен предприниматели получили стимул к переоснащению производства, в 1950 году снова начался спад производства, подскочил уровень безработицы. Радость по поводу полных прилавков сменилась разочарованием такой силы, что две трети населения мечтало о том, чтобы правительство вернуло систему государственного контроля над ценами. Министра экономики критиковали уже все, кто только мог.

Эрхард же объяснял парламенту: «Или мы потеряем нервы, поддадимся злобной критике, и тогда мы снова окажемся в состоянии рабства. Тогда немцы снова потеряют свободу, которую мы им столь счастливым образом вернули, тогда мы снова вернемся к централизованному экономическому планированию, которое постепенно, но неотвратимо приведет нас к принудительной хозяйственной системе… и, наконец, к тоталитаризму»[73].

А перед глазами у западных немцев — только что образовавшаяся Германская Демократическая Республика. Советский Союз прикладывал все силы, чтобы там шел экономический рост, его темпы были вполне сравнимы с ростом экономики Западной Германии, только в ГДР не росли цены и не было безработицы. Западные немцы требовали, чтобы у них было не хуже.

Короче, нельзя сказать, что немецкий автомобиль, который Эрхард построил буквально за четыре-пять лет, сразу уверенно покатил по автобану. Лишь к рубежу 1950-1960-х народ поверил в то, что реформы, которые министр экономики пробивал с нечеловеческим упорством, действительно сложились в чудо.