Единство реформ и различие двух личностей

И Витте, и Столыпин прекрасно сознавали, что путь у России — капиталистический, ему надо расчищать дорогу. При этом Витте причислен к величайшим реформаторам России, а Столыпин стал для поколений историков одной из самых неоднозначных фигур, для многих — отвратительной.

Сергею Витте, человеку столичного мировоззрения, глубоко впитавшему западные ценности, либералу европейского склада, нужны были конституция, Дума, представительство всех сословий в выборной власти. А Манифест, на который он положил столько сил, вышел ни рыба ни мясо — в Думе крестьяне были представлены через три ступени выборов, к тому же на 80% крестьянского населения приходилось лишь 45% выборщиков. Но это был не единственный дефект Думы: все сословия, представленные в ней, были так или иначе окрашены если не в красноватые, то точно в розоватые тона романтической революционности. Просто потому что мода была такая! Но она вполне уживалась с уверенностью в том, что нет никакой необходимости гражданских свобод для 80% населения страны. У крестьян оставался лишь один способ борьбы за свои интересы — дрын, вилы и поджоги помещичьих усадеб.

Столыпин никаких оттенков розового не признавал и с баррикадными настроениями, которые подогревала Дума, мириться не мог. Ему нужно было продолжать реформы. А как расчищать дорогу капиталу, если ни монархисты, ни октябристы-либералы, ни даже трудовики или революционные демократы не видят в собственном народе, в крестьянах — социальных партнеров? И когда Петр Аркадьевич счел, что от этого реформы буксуют, он не моргнув глазом в 1907 году разогнал Думу, что даже его сподвижники сочли бесстыдством. Это ему не простится никогда.

Необходимость ускорения реформ плохо уживается с тем, что демократию можно вырастить только терпением. В 1993 году Ельцин разогнал Совет народных депутатов ради продолжения реформ. Под вывеской демократии депутаты, демократическому поведению не обученные и ответственностью за реформы не обремененные, месяцами толкли воду в ступе, блокируя любые конструктивные решения. Национальное несогласие нарастало. Было ли решение Ельцина преступлением? Да это вообще никого не взволновало! При всей хуле Ельцина этот шаг ему лыком в строку не ставится, хотя удар по демократии в принципе помножил в глазах россиян на ноль ее ценность как таковую.

Столыпин не был невежественным реакционным политиком. Он был настолько «западником», так ясно видел, что у России нет иного пути, кроме капиталистического, что стал ужасающе немодным. Либералы и реакционеры, народники и анархисты — все видели в России нечто совершенно отличное от всего остального мира. Одни считали ее аграрной страной, которой не нужны закопченные фабрики, порождающие социальные катаклизмы. Другие усматривали справедливость в круговой поруке, то есть царящем в общине произволе. Третьи объявляли общину готовой ячейкой будущего бесклассового общества.

Конечно, если нет амбиций величия, можно страну видеть как угодно. Но нельзя иметь к карте мира какие-то претензии, консервируя при этом самобытность в виде отказа от всех рациональных инструментов развития.

Американский историк Мэсси считал, что Столыпин «не имел ничего общего ни с политическими деятелями из высшей столичной знати, ни с педантичными профессиональными чиновниками. Он привнес в столицу и в высшие правящие круги искренность, силу и жизнеспособность того огромного числа энергичных людей, которые населяли провинции России»[28].

И тем не менее Столыпин прославился не реформами, а лишь своими вагонами, в которых якобы насильственно везли людей в Сибирь как скот, и своими «галстуками» — виселицами, на которые военно-полевые суды посылали людей на счет «раз». Понятно, что при Великом строе ненависть к Столыпину культивировалась идеологией. Подумаешь, какие-то ГУЛАГи, при царе, мол, и не такое творилось… Но ведь и сегодня самые, казалось бы, просвещенные и либеральные историки поют все те же «старые песни о главном»! Столыпинские вагоны и столыпинские галстуки. Вагоны и галстуки, галстуки и вагоны… Сатрап, утопивший страну в крови… Русские либералы-оппозиционеры не меняются: сегодня, как и при Витте-Столыпине, заикнуться о чем-то положительном в действиях власти — это предательство святого дела оппозиции. Неудивительно, что молодежи эти споры глубоко безразличны. Им надо понимать, как жить, где брать деньги и как растить детей. Им подавай конкретику.

Так вот о конкретике. Дебаты вокруг аграрной реформы Столыпина — это борьба идей о том, нужна ли России частная собственность на землю. Из рук Петра Аркадьевича 100 млн крестьян впервые в русской истории получили право быть собственниками земли! Не декоративно, как после отмены крепостного права, а по закону. Они получили и право выйти из общины, если хотели, и право жить, как считают нужным и где считают нужным, — в уютных, но перенаселенных центральных губерниях или в морозной Сибири, где никто не ограничен в земле и можно начать с чистого листа собственное дело.

Столыпин объявил, что вопросу личной собственности он придает «коренное значение»: нельзя «ставить преграду крестьянину», он должен быть свободен трудиться и богатеть. Его правительство «ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных». Спустя 70 лет почти теми же словами выразится другой реформатор в другой стране — Маргарет Тэтчер. Вот ее слова: «Работяг поддержать и поставить на ноги, лодырей — вон». Она сражалась за крепкого личного собственника, и ее победа спасла королевство, которое в 1960-1970-х стало крениться набок. Столыпин говорил практически то же самое: «Крепкий личный собственник нужен для переустройства нашего царства на крепких монархических устоях». За это на него налепили ярлык ретрограда.

Исторические аналогии — дело опасное. Нельзя сравнивать Россию начала XX века с Англией последней четверти того же века. Но можно сравнивать убеждения политиков и реформаторов хотя бы ради того, чтобы понять: вариантов развития у любой страны в любое время немного. Капиталистический путь, рынок, гражданские свободы — непреходящие ценности для тех, кого принято называть консерваторами. Для тех, кто не склонен к лихим социальным экспериментам и революционной романтике. Именно эти убеждения — при всей несхожести исторических контекстов — разделяли и Столыпин, и Тэтчер.