Деньги нужны не меньше справедливости

Эрхард не мог не считаться с социалистическими настроениями немецкого общества. Да и в остальной Западной Европе после Второй мировой они были сильны. Нельзя было не признать, что СССР, который вынес главное бремя войны, сумел за считаные годы восстановить разрушенную европейскую часть страны. Нельзя было не видеть, что в советские города вернулось изобилие, о цене которого на Западе никто знать не мог. Нельзя было отрицать подъем в странах соцлагеря: экономическое — а фактически и политическое — объединение, к которому Европа шла полвека, а Восточный блок — меньше пятилетки, дало импульс ускоренному восстановлению экономики. В Восточной Европе отсутствовала безработица и были бесплатные медицина и образование. Глядя на восток своего континента, население его западной части требовало от собственных правительств взять от социализма «все лучшее». Во всех западноевропейских странах усиливалось влияние государства — в основном в рамках кейнсианской теории. Везде граждане требовали от государства активной социальной поддержки и справедливого перераспределения национального дохода. И хотя социализма — или коммунизма — ? la russe на Западе не хотел никто, постоянное стремление совместить рыночное и плановое начала в экономике никак не ускоряло развитие, скорее наоборот. Особенно ярко это проявилось в Великобритании, как мы увидим в очерке о Маргарет Тэтчер.

Что же касается Германии, то там не забыли Франца Оппенгеймера, который пытался сконструировать гибрид капиталистического и социалистического начал. В 1950-х складывается фрайбургская школа — группа ученых, называвших себя сторонниками ордолиберализма. Чисто немецкая затея — государство должно создать и охранять либеральный порядок, Ordnung. Но сам либеральный порядок — частная собственность и свобода рынка — должен оставаться основой системы.

Самым видным представителем ордолибералов был экономист Вальтер Ойкен. По части методологии он следовал Марксу: не строил уравнения, как Кейнс, а объяснял, каким образом абстрактное превращается в конкретное. Каждому человеку кажется, что он живет в уникальной стране в неповторимое время. Сегодня все не так, как было когда-то, тем более в других странах. Сила теории — в умении поставить любое конкретное «сегодня» в контекст абстрактных понятий, которые неподвластны переменам и составляют основу общества. Законы развития капитала, которые открыл Маркс, действительно работают, это уже давно всем ясно. А вот противоречие между трудом и капиталом только Марксу казалось безысходным. Государство, охраняя Ordnung, должно следить, чтобы стоимость рабочей силы росла вместе с производительностью труда. Капиталисты же должны добровольно разделить с государством заботу о рабочих. Брать на себя часть расходов по страхованию и социальному обеспечению собственных сотрудников. Тогда не придется клясть государство за высокие налоги.

К середине XX века главное противоречие капитала, объявленное Марксом неразрешимым, переродилось в противоречие между рыночной свободой и справедливым социальным порядком. И каждая из стран Атлантики пыталась и до сих пор пытается его решать по-своему.

Рыночная свобода толкает людей соревноваться в успехе, объективно ведя к росту неравенства. Маятник идет в сторону эффективной экономики. Но эффективность быстро становится привычной, и люди начинают возмущаться неравенством. Маятник идет в другую сторону — государство поднимает минимум зарплаты, повышает налоги на преуспевающих. То есть перераспределяет богатство в пользу бедных. Протекционистскими мерами защищает своих производителей от мировой конкуренции, вводит новые формы контроля и запретов. В результате эти действия глушат конкуренцию, тормозят накопление капитала, а вслед за этим — и экономический рост. Люди спохватываются и вспоминают, что рост капитала дает им рабочие места и более высокие зарплаты. Да и вообще они устали от высоких налогов! Так и качается маятник, считаясь с требованиями граждан. Правда, те исправно ходят на выборы…

Вальтер Ойкен стремится найти способ обеспечить одновременно и свободу конкуренции, и справедливый социальный порядок. Государство не должно вмешиваться в сам процесс производства — это искажает действия экономических законов. Оно должно только создавать и охранять справедливые институты, которые сами регулируют распределение прибыли и следят за чистотой конкуренции. Обеспечивать равенство возможностей. Фрайбургская школа дала этому теоретическому гибриду капитализма и социализма звонкое название «социальная рыночная экономика». К «справедливым институтам» причислены и профсоюзы, и ассоциации производителей, и кооперация, и масса других форм самоорганизации граждан.

В 1957 году появляется книга Эрхарда «Благосостояние для всех», которая по сей день почитается в Германии как экономическая библия. В ней несложно вычитать между строк, что Эрхард считает понятие «социальной рыночной экономики» тавтологией: для него рыночная экономика социальна по определению. Она уже потому ориентирована на человека, что более производительна, чем плановая. Она «сама из себя» (формулировка Эрхарда) дает людям больше денег: создает рабочие места и позволяет расти зарплатам.

Эрхард убежден, что государству не нужно по второму разу распределять национальный доход с помощью налогов. «Это было бы гротескной ситуацией, если бы сначала все платили налоги, а затем вставали в очередь, чтобы на обеспечение своего существования получить обратно от государства собственные средства», — писал он[74]. Поддерживать стоит лишь старых, слабых и больных, которые не могут работать.

Короче, «социальную рыночную экономику» можно трактовать по-разному, чем и заняты сегодня в Германии все партии. При этом ее отцом считают именно Эрхарда. Еще один пример того, как любят люди — и не только в России — размахивать понятиями, не вникая толком, что стоит за ярлыками «марксизм», «кейнсианство», «либерализм».

На самом деле Эрхард не отступал от принципов свободного рынка и конкуренции, стремился дать всем равные права и возможности находить свой путь к деньгам. Это не только самые эффективные, но и самые нравственные принципы. Государство не опекун и не касса, любил повторять он, все, на что оно способно, — это «запустить руку в карман соседа». Хоть и в другой упаковке, но в сущности то же, что говорит и Айн Рэнд.

Движение к этой цели было непростым. В начале 1950-х годов пришел спад производства, бюджет снова оказался в дефиците, пришлось поднять налоги до 32%. Правительство предложило предприятиям производить товары первой необходимости по адекватным ценам, а взамен давало гарантии полной загрузки мощностей и приоритетное обеспечение сырьем. Для Эрхарда это были вынужденные меры.

Он ориентировался на перспективу. В 1953 году выходит его книга «Возвращение Германии на мировой рынок». Тогда это казалось фантастикой — и не факт, что научной. В стране не было конкурентоспособных отраслей, ей нечего было предложить мировому рынку. Но вечно поддерживать производителя Эрхард не собирался. В своей книге он объяснял преимущества свободной торговли, доказывал, что немецким компаниям придется выйти на простор конкуренции. Он маневрировал налоговыми инструментами, осторожно сдерживая конкурирующий импорт, поощряя экспорт и инвестиции в технологически передовые отрасли. Постепенно складывался новый профиль немецкой промышленности — Германии на роду было написано стать лидером в производстве высокоточной техники и новых технологий. За 10 лет Западная Германия вышла на довоенный уровень производства, а еще через пять лет завоевала европейский рынок точного машиностроении, высоких технологий, автомобилестроения и строительной техники.

Потребовалось 15 лет, чтобы немцы поверили, что страна идет к «благосостоянию для всех». Несмотря даже на то, что они оставались бедной нацией: их уровень жизни был ниже среднеевропейского. В 1963 году Эрхард сменил Аденауэра на посту канцлера… Ненадолго, всего на три года. Как выяснилось, «благосостояние для всех» не все понимали одинаково.

Кажется, что Эрхард и сделал-то не так много. Его имя связывается прежде всего именно с денежной и налоговой реформами периода оккупации. Но это был фундамент. Следующим шагом стала отмена контроля над ценами и прекращение государственного распределения любых товаров — от топлива и руды до ширпотреба. «Честная конкуренция» тоже кажется слоганом… Или диктатом государства в ценообразовании и уровнях прибыли, как это пытался делать Рузвельт. А Эрхард «всего-навсего» добился принятия закона, по которому предприятия с долей рынка 30% платили существенно более высокие налоги, с долей рынка 45% — еще выше, и произошла естественная самоликвидация монополий. Он поддерживал — в том числе и дотациями — становление и развитие малых и средних предприятий. Mittelstand, как называют этот класс предприятий, превратился в основу экономики страны, а конкуренцию в массе сравнительно небольших предприятий уже сдержать невозможно. И сегодня в Германии на долю бизнесов со штатом до 700 человек приходится более 90% предприятий, на них занято 70% трудоспособного населения, они обеспечивают 45% бюджетных доходов.

В сегодняшней Германии Эрхарда считают сторонником «социального рыночного хозяйства» — он же написал книгу «Благосостояние для всех». Но, по сути, именно в ней Эрхард доказывает, что благосостояние создается только эффективностью экономики. «Лучшей социальной политикой является хорошая экономическая политика», — однажды заявил он, вызвав негодование социал-демократов. Можно сказать и проще: лучшая социальная политика — это хорошо оплачиваемые рабочие места, а их может обеспечить только конкуренция капиталов за рабочих. Сильное государство не раздает льготы направо и налево, оно создает условия для честного соревнования в успехе. На это необходимо общественное согласие.

О нем в спешке забыли реформаторы России в 1990-х. Согласие общества на равенство только в правах, свобода как разделяемая всеми ценность не могут возникнуть исключительно из либерализации цен и приватизации. Нужно убедить людей, что равенство — это не уравниловка, которая убивает развитие, рано или поздно вырождаясь в одинаковую бедность для всех. Люди смогут поверить в это, только если с самого начала рыночных реформ будут чувствовать от реформ ощутимые улучшения. Эрхард никогда об этом не забывал.

«Социальную» сторону рынка он видел прежде всего в признании рабочих социальными партнерами капиталистов. В добровольных взносах капиталистов в пенсионные и страховые фонды — ради того, чтобы успешнее конкурировать за рабочую силу. В продаже акций компаний ее работникам — ради той же цели. Государство же только охраняло такое партнерство: компании могли вычитать из прибыли доходы от продаж акций сотрудникам компании, а доходы рабочих не облагались налогом, если они потрачены на покупку акций своего предприятия. Прямая поддержка из бюджета ограничивалась только помощью нетрудоспособным, а пособие по безработице было минимальным.

Противник активной социальной политики, Эрхард понимал, что без каких-то ее элементов не обойтись — это была бы проигрышная для его партии позиция. Еще при Аденауэре правительство вводит систему субсидирования расходов на жилье и контроля над ставками арендной платы. И Эрхард делает ставку именно на доступное жилье! Немцев это убедит в социальной направленности его политики, а ущерб для свободной рыночной экономики от такой формы контроля над рынком будет наименьшим.

Регулирование цен на аренду жилья прижилось в ФРГ настолько, что до сегодняшнего дня собственная квартира не является такой ценностью для немцев, как для жителей большинства остальных стран, включая Россию. Только четверть немцев имеет свое жилье, остальные арендуют. Как нужно доверять своему правительству, чтобы не чувствовать незащищенности или нестабильности, всю жизнь снимая квартиру! Зато и сегодня, в уже совершенно сытой и благополучной Германии, в «квартирном вопросе» немцы считают себя хозяевами положения. С ними нужно согласовывать абсолютно всё!

Особенно ярко это видно в Берлине. Городу выпала непростая судьба, почти 30 лет он оставался, пожалуй, главной ареной борьбы двух систем. Развитие Берлина показывает, что все компромиссы в попытке найти баланс между рынком и справедливостью имеют свою цену. Оно показывает, как непросто выправить брак мышления, ведь и сегодня, 30 лет спустя после падения Берлинской стены, слияние всего лишь одного города в единый социум не завершено! Почему? Это отдельная история, и «квартирный вопрос» тут играет особую роль.