Догоняем особым путем… Кружным, что ли?

При всем желании сделать страну передовой ни государь, ни либеральные дворяне не хотели ее индустриализации. Промышленность ведь рождает такой опасный феномен, как пролетариат, а там рукой подать и до других ужасов, которые пророчит какой-то Маркс. Но дальше — хуже. Они и проблему аграрного развития страны собирались решать «особым образом», никто не рвался менять отношения в деревне. Отсталость, заскорузлость мышления «образованного класса», который призван «сеять разумное», преследуют Россию уже полтора века. «Мыслящие и образованные» играют в развитии страны весьма противоречивую роль.

Копья ломали по вопросу о земле. При нормальном развитии капитала помещики либо превращают свои поместья в крупные капиталистические аграрные производства, либо, разоряясь, как это показал Чехов в пьесе «Вишневый сад», вынуждены продавать поместья кусками или целиком лопахиным, то есть любым предприимчивым людям, включая крестьян.

Помещики не могли отказаться от привычной жизни на широкую ногу, не думая о том, что им больше не видать бесплатного труда крепостных. По два-три раза закладывали и перезакладывали свою землю в бессилии распорядиться ей разумно. Но тут в процесс вступал Крестьянский банк, который Витте для того и создал. Он забирал землю за неуплату долгов, продавал ее кусками крестьянам по относительно доступным ценам. Так что не торопитесь легковерно соглашаться с «марксистами», которые обвиняют Витте и Столыпина в том, что ни тот ни другой «не решился покуситься» на помещичье землевладение. Горячиться не стоит, просто для этого не обязательно что-то у кого-то отнимать. Можно и без насилия. Витте и Столыпин делали свое дело, пока остальные были заняты спорами о справедливости или несправедливости раздела земли с отменой крепостного права.

Спор, в сущности, бессмысленный — справедливых дележек не может быть в принципе! Не так важно, были ли условия изначально справедливы, важнее — есть ли возможность свободно и добровольно менять их по ходу дальнейшего развития. Российская интеллектуальная элита не хотела этого понимать ни во времена Витте и Столыпина, ни спустя почти век. Ее стоны о несправедливости приватизации 1990-х только подливают масла в котел социальной неприязни, которую обыватели питают к нарождающемуся капиталу, фактически давая государству моральное право тихой сапой прибирать к рукам то, что этот капитал в свое время приватизировал. И ведь вот что интересно: все «мыслящие» — сплошь за рынок, за развитие капитала, а сами ставят ему палки в колеса. Да еще прикрываясь заботой о народе, которого в грош не ставят, как сами признают.

В начале XX века «мыслящие» под флагом заботы о крестьянстве рубились по вопросу о том, превратятся ли крестьяне из рабов в «обеспеченное сельское сословие» или в «батраков с наделом». А какая разница-то? Каждый батрак с наделом может либо превратиться в «обеспеченного», либо, потеряв надел, заделаться нормальным пролетарием и жить будет не хуже, потому что и с наделом его жизнь была отнюдь не сахар. В Англии тоже поместья ни у кого не отнимали, жизнь заставила самих земельных аристократов отрезать от своих владений куски на продажу — причем процесс этот пошел уже в основном не в XX веке, и никакому развитию эти поместья не мешали, все шло естественным путем.

За надуманными спорами не хотели видеть главного: крестьянин — хоть с большим наделом, хоть с меньшим — не стал свободным. Поземельная община, «мир», попросту заменила помещика, дав крестьянину ничуть не больше свободы, чем было у него при крепостничестве. У него не было ни собственности, ни гражданских прав, он для закона не существовал. Субъектом права и собственником земли оставалась община, но не крестьянин.

В общине можно было по-прежнему пороть крестьян по распоряжению общинного старосты, отбирать у них землю, перераспределять наделы. Никакого закона, регулирующего отношения общины и крестьянина, не было в принципе, были лишь практики и традиции. Не оттуда ли происходит сегодняшнее отношение к закону как к химере, которая в реальной жизни никого не защищает? И не оттуда ли растут корни неписаных традиций и практик, которые бездумно передаются из поколения в поколение и по лекалам которых так и живет большинство населения?

А российским «мыслящим» начала XX века именно в общине, где обычай стал синонимом произвола, виделась особая русская самобытность, что и сегодня нам аукается, да еще как! Оттуда идут слезливо-патриотические причитания, что общинное начало, коллективизм — наши славные традиции. Община имела какой-то смысл, когда еды в деревнях хватало едва ли до середины зимы, а потом всем вместе нужно было не подохнуть с голоду. Как и крепостничество, община была не лучшей школой нравственности — причем для всех сословий. Не ведая, что в основе власти должен лежать закон, крестьяне воспринимали власть как силу, действующую как ей удобно. Власти же было вообще безразлично, что творится в общинах, лишь бы платили подати.

Крестьянин не мог применять агрономию или технику. Какой смысл, раз земля постоянно перераспределяется? Неграмотные общинные старосты и общинные сходы заменили помещиков в этом новом издании крепостничества. Расслоение крестьян на капиталистических фермеров и наемных рабочих было заблокировано, а круговая порука не позволяла преодолеть групповое мышление. И выйти из общины крестьянин не мог без согласия схода. Крестьяне не могли быть ответственными за собственный достаток, зато у них было чувство, что в общине никому не дадут пропасть. Жили без понимания природы денег, которые в общине роли не играли.

И всех это устраивало! Правительство и буржуазия считали, что община хранит народ от пролетаризации, а значит — и от вредных коммунистических идеек. А уж революционные демократы — это просто песня! Они верили, что община — это прообраз социалистической ячейки общества. В ней уже все общее, как должно быть при социализме. И не нужен никакой капитал, эта бесполезная и полная тягот фаза развития. А кто будет создавать богатство, кто сделает страну передовой — крестьянин с сохой, что ли? Крестьянин, у которого не только трактора нет, но часто и плуга? Капиталу же, который способен использовать этот труд для создания общественного богатства, этот труд взять негде. Необъяснимо, почему передовые умы вплоть до Герцена и Чернышевского видели в общине какую-то перспективу развития. Может, они ее и не искали, им дороже была романтика равенства.

Мы, сегодняшние, на 80% потомки крестьян. Крепостническая, а потом общинная психология передавалась из поколения в поколение. При Совдепии, где личной свободой, личной ответственностью и не пахло, она лишь закрепилась. Работа — наказание, водка — наказание, даже жизнь — наказание. Общинный беспредел и круговая порука засели в подкорке как естественные принципы устройства жизни: «Выше головы не прыгнешь», «Закон что дышло — куда повернешь, туда и вышло». Нет привычки думать, как создается богатство, зато есть любовь к его частой и «справедливой» дележке.

Наши «мыслящие и образованные», горячие спорщики, считают, что им крайне не повезло с таким народом. Хотя самым прямым образом приложили руку к тому, чтобы народ оставался именно таким, какой есть.