Много государства — еще не сильное государство

В 2008-2009 годах — всемирный экономический кризис. Лидеры крупнейших стран мира сочли, что он требует общих усилий, и тут же создали новый международный форум — группу G20, «Большую двадцатку». Ведь очевидно, что, если в одной из крупных стран зреет кризис, он перекинется на весь мир.

В те годы лидеры «двадцатки» собиралась чуть ли не каждый квартал, а уж министры финансов заседали беспрерывно. Между экономическими и финансовыми ведомствами разных стран летали письма, телефоны разрывались. Из этой глобальной суматохи мало что произросло. Во всяком случае не появилось ни новых теорий, ни новых инструментов международного регулирования мировой экономики. «А как же Евросоюз? — спросите вы. — Он-то весьма преуспел в обуздании кризиса в Европе, где все сыпалось, а еврозона дышала на ладан…» О Евросоюзе — чуть позже. Уж там-то точно не все так просто, как может показаться.

Во время того кризиса применялась главным образом именно кейнсианская классика — снижение ставок процента для оживления производства, рост государственного долга для увеличения спроса и вливания в ключевые отрасли экономики, в каждой стране — в свои. Кейнсианская теория встретила XXI век «на коне».

В России же все было, как всегда, немного по-другому. В ней не рушились банки, как в Европе, не ложились набок целые отрасли, в отличие, например, от автомобильной индустрии Америки. Не было долговых трагедий, как в Греции или чуть позже в Италии. Не прошел кризис тайфуном по нашей экономике — так, поштормило немного. Государственные российские мужи повторяли, что до нас докатилась волна кризиса из США, но мы с ней справились.

Это полуправда. Причиной того, что тайфун обернулся относительно управляемым штормом, была слабая интегрированность страны в мировую экономику. И тем не менее в тот шторм и предприятия, и банковскую систему еще как качало! До сих пор компании не вышли на те уровни прибыльности, которые имели в середине нулевых. Банки поменьше в кризис полегли-таки, их охапками скупали банки первого эшелона. А уж по людям тот кризис прошелся именно тайфуном. У них деньги кончились и больше уже не начинались.

В нулевых деньги возникали буквально из воздуха. Казалось, что это происходит благодаря бурному развитию экономики. Цены на российские акции и на недвижимость росли как на дрожжах, царила атмосфера экономического бума. Это было время, когда «можно было собрать в одни руки с пяток подмосковных заводиков — где в цехах уже шустро клепали компьютеры по китайским схемам, а по дворам еще сновали бродячие собаки, — нарядно и нехлопотно упаковать их в презентацию и, представив в виде высокотехнологичного концерна, легко собрать на лондонской бирже ярд»[63]. Топ-менеджеры корпораций получали пятизначные долларовые зарплаты, отдыхали летом на Лазурном Берегу, зимой катались на лыжах в Швейцарии, среднему классу было вполне по карману пару раз в год смотаться на пляжи Турции или Египта. Привычными стали горячие туры на Гавайи «всего за 10 тысяч долларов» и имидж-консультанты для заурядных менеджеров среднего звена. Зеленые выпускники институтов нагло требовали на собеседованиях пару-тройку тысяч долларов, корпоративный телефон и кредитную карту, начальники департаментов продаж получали больше, чем хозяева предприятий в Польше или Испании.

Только в том не было нашей заслуги. Это в остальном мире было слишком много денег. Международный капитал искал, куда вложиться, и воспринимал Россию, где еще действовала инерция реформ, как новый растущий рынок. Инвестиционные банкиры Европы легко давали русским кредиты, выводили их компании на размещение акций на биржах лондонского Сити. Из этих денег, которые текли в страну рекой, как раз и платили немыслимые зарплаты и бонусы, а российские компании набирали новых сотрудников. Все пребывали в иллюзии радужных перспектив. Страна богатела взаймы.

И вдруг осенью 2008 года поток денег иссяк — страны Атлантики бросились спасать собственные бизнесы. Их банки очнулись от эйфории, ужаснулись тому, какую кучу сомнительных кредитов они уже раздали, и принялись кардинально пересматривать управление рисками. Заемщики, которые еще вчера казались платежеспособными, в новых условиях на кредит рассчитывать не могли.

Давать деньги российскому государству теперь стало слишком рискованно. Ведь Россия в конфликте с Грузией, там наехали на нефтяную компанию ТНК-ВР, там разгорелась склока с международным металлургическим концерном «Мечел». В восприятии финансовых рынков страна из «растущей экономики» превратилась в «страну с нестабильной экономикой», ее кредитный рейтинг упал ниже плинтуса. Тут же утратили кредитную привлекательность и российские компании, и банки, которые вдобавок уже набрали долгов будь здоров. Вылезли наружу все слабые места российской экономики, на которые закрывали глаза, пока некуда было девать деньги. Финансовые рынки на Россию закрылись, и в стране все схлопнулось.

Инструменты борьбы с кризисом оказались вне контроля России. Пошли невозвраты кредитов, госбанки харчили банки помельче, становясь монополистами. Предприятия бросились резать расходы, пытались хоть как-то перекрутиться с обслуживанием уже набранных кредитов. Государство было готово помочь им в решении проблем только одним способом: скупкой их акций в обмен на кредиты. К слову сказать, не кажется ли вам, что это те же ненавистные вам залоговые аукционы 1995 года, только наоборот? Хотите денежек государства? Отдайте-ка ему ваши акции. Точно по Марксу: в кризис происходит концентрация капитала в руках крупняка. А самым крупным капиталистом в России остается государство. В годы того кризиса все государственные монстры — Газпром, Сбербанк, «Аэрофлот» — только укрепились, почти всех конкурентов помельче снесли.

В вопросе занятости государство вообще заняло интересную позицию: безработицы мы не допустим, но проблема это не наша, а ваша, господа капиталисты. Разбирайтесь с ней сами, а мы, если что, можем не только в Пикалево приехать, учтите… С тех пор безработица у нас скрытая — в виде мизерных зарплат, которые к тому же еще и постоянно задерживают.

Государство так задавило экономику, что само лишило себя инструментов ее оздоровления. Суть оздоровления рыночной экономики — найти ювелирные методы штопки дыр, добавив в рынок «щепотку государства». А у нас уже некуда добавлять государства, оно и так подмяло под себя рынок. Поэтому, как только заходит речь о реформах, тут же все сводится к одному вопросу: как именно государству распределять деньги и кого ими поддерживать. То есть не о том речь, как создавать, а о том, как делить.

Государственные мужи, как водится, не вынесли из того кризиса никаких уроков. В стране никакими реформами не пахнет. Экономику пытаются регулировать в основном запретами.

Уже упомянутая Айн Рэнд пишет о том, как еще в XVI веке во Франции политики решили поддерживать предпринимателя, только не знали как. Собрали фабрикантов, и министр финансов при короле Людовике XIV попросил у них совета. Чем помочь? Один из фабрикантов ответил: «Laissez nous faire!»[64] — «Дайте нам работать». Попросту — «Не мешайте!».

Не жалует Рэнд государственников, считая, что они только мешают капиталу создавать богатство общества, бесконечно споря о «частных, вырванных из контекста сиюминутных вопросах, никогда не допуская их обобщения, не упоминая об исходных принципах и конечных последствиях и тем самым обрекая своих последователей на своеобразное расщепление рассудка». Они нагоняют словесный туман, утаивая два важнейших факта: производство и благосостояние — это плоды человеческого разума, а государство — это всегда принуждение. Но человеческий мозг не может работать из-под палки[65].

Кейнс призывал Рузвельта не кошмарить крупных капиталистов, а поощрять их. «Вы можете делать с ними все, что угодно, —объяснял он, — если будете обращаться даже с самыми крупными из них не как с волками и тиграми, а как с домашними животными, хотя и плохо воспитанными и не так выдрессированными, как вам бы хотелось»[66]. Если с ними обращаться жестоко, рынок не поможет нести бремя нации. А вот для Айн Рэнд эти слова Кейнса звучат аморально: капиталисты несут бремя нации, а государство, видите ли, вольно их приручать или наказывать. Самых полезных членов общества превращают во вьючных животных!

Можно еще спорить, действительно ли государство тормозит развитие в странах Атлантики, но уж в России это медицинский факт. Кошмарить тут капиталистов — это само собой разумеется, и даже приручать их совершенно ни к чему — государство же сильнее. Самые поразительные истории — это истории человеческих ошибок. На ошибках Рузвельта поучиться не вышло, хоть нашего президента с ним часто сравнивают. Правда, не факт, что это комплимент. Да, внешняя политика Рузвельта отличалась гибкостью, реализмом и осторожностью и принесла ему заслуженную славу. Но что касается экономической сферы, то именно «американские горки» 1930 года, когда экономику Штатов бросало то в жар, то в озноб, скорее подтверждают мысль о том, что, если государства слишком много, оно становится слабым. Российское же государство, скрутив в бараний рог рынок и частный капитал, явно лишило себя экономического фундамента и держится на одном ручном управлении. А рыночная экономика уже не сложится сама собой, спонтанно, просто от того, что людям позволят менять свое зерно на холсты, а холсты — на сюртуки. Как и во времена Витте и Столыпина, в России сегодня снова надо запускать рыночный механизм с помощью реформ сверху. Осмыслить опыт 1990-х, доделать все, что не получилось тогда. Вместо этого наши модельеры общественного устройства мастерски нагоняют «словесный туман, расщепляющий рассудок». Ссылки на Кейнса, сравнения с Рузвельтом имеют мало смысла — не тот контекст. Российские мужи по-прежнему не в силах поступиться последней священной коровой, оставшейся от Великого строя, — мифом о том, что государства должно быть много.

Так проще. Ведь для реформ нужно общественное согласие, а в России у людей нет убежденности, что рынок — единственное устройство, при котором производятся деньги. Они с тоской смотрят телевизор, слушая разноголосицу государственных мужей и доморощенных экспертов… Сплотить своих граждан, чтобы нация видела будущее страны одинаково, — самая сложная задача.

Один из немногих, кому это удалось, — Людвиг Эрхард. Он создал капитал в собственной стране заново. Сумел сплотить народ, который поверил в его реформы, хотя начинал он даже не с нуля, а с минусовой отметки. Ведь речь идет о послевоенной, разрушенной, полностью деморализованной Германии.