Вольный воздух Швейцарии

Вольный воздух Швейцарии

История российских реформ начинается до Сперанского. Или, точнее, она начинается с восшествием на престол в 1801 г. императора Александра I. Сперанский был еще «на подхвате» в тот момент, когда 23-летний государь со своими друзьями замыслил осуществить серьезные преобразования, способные политически и экономически приблизить огромную восточную державу к западному миру.

Отставала ли Россия от Европы в тот момент, когда Александр I поставил вопрос об отмене крепостного права и решении земельного вопроса? Ответ зависит от того, что именно считать Европой. Или точнее — от нашей способности понять, насколько Европа неоднородна.

По отношению к Англии Россия действительно представляла собой глубокую европейскую периферию. В Лондоне на повестке дня стояли принципиально иные вопросы, нежели в Петербурге. Когда Александр думал, каким образом ему освобождать крестьян, англичане активно обсуждали идеи Адама Смита, т.е. решали вопрос о том, как сделать свою и без того свободную страну еще свободнее.

Отставала Россия и от Франции, принимавшей в тот момент Кодекс Наполеона, т.е. начинавшей регулировать гражданские и коммерческие отношения на основе четко прописанных юридических норм, а не по принципу Людовика XIV «Государство — это я». Впрочем, отличия нашей страны от наполеоновской державы были уже не столь существенны, как отличия от Англии, поскольку французская дирижистская традиция сохранила государственное вмешательство в экономику даже при формально провозглашенном приоритете закона.

Бесспорно, Россия отставала от Голландии — государства, возникшего не на эксплуатации крестьян, а на свободе торговли. Отставали мы в известной мере от западногерманских государств, копировавших французские либеральные начинания. Но вот от Пруссии и от Австрийской державы Габсбургов отставание было уже практически незаметно. Как в Берлине, так и в Вене на повестке дня стояли те же самые экономические вопросы — освобождение крестьян и раздел земли.

Пруссия начала решать их целеустремленно и последовательно, Австрия — нервно и неуверенно. Россия же в начале XIX века практически так и не смогла перейти от слов к делу. Именно это обусловило возникновение существенного разрыва между «Востоком» и «Западом».

Впрочем, наша неспособность решать социально-экономические вопросы не была случайностью. Она, в свою очередь, покоилась на существенных ментальных отличиях российского общества. Император, от всей души желавший перемен, столкнулся с проблемой преодоления сопротивления общества.

Отец Александра — Павел I — представляет свою страну еще полностью в свете той традиции, которая на Западе стала отживать за несколько десятилетий до его восшествия на престол. Он — жесткий централизатор, дирижист, уверенный в том, что диктат лучше всякой свободы способен решать государственные проблемы.

Павел принадлежит к тому же поколению, что прусские реформаторы Штейн и Гарденберг, однако идеи, вынесенные ими с передовых в культурном отношении западногерманских земель, остаются для российского императора чуждыми. Даже по отношению к Наполеону Бонапарту и Иосифу Габсбургу—императорам, весьма часто проявлявшим склонность к самодурству, — Павел безнадежно провинциален. Для французского и австрийского государей дирижизм — недолеченная болезнь в целом сравнительно здоровой натуры, тогда как для неудачливого российского монарха — это сама его натура.

Александр — не только по характеру, но и по уровню приобретенных знаний, уже совершенно иной человек. Он получает хорошее западное образование от своего свободомыслящего воспитателя швейцарца Фридриха-Цезаря Лагарпа, выисканного для внука матушкой (или в данном случае вернее — бабушкой) Екатериной. Но дело даже не только в Лагарпе. Меняется сама эпоха. Вольный воздух Швейцарии (а также Англии, Франции и т.д.) проникает в Россию, и отечественная элита не может не реагировать на происходящие вокруг изменения.