Человек из мифа

Человек из мифа

Петр I для одних был царем-реформатором, для других — антихристом, для третьих — первым большевиком. Николай II остался в памяти людской и как святой-мученик, и как коронованный неудачник, и как Николай Кровавый.

Среди деятелей эпохи застоя, простирающейся между хрущевской оттепелью и горбачевской перестройкой, лишь двое имеют в своем историческом арсенале больше чем по одному мифу. Это Юрий Андропов и Алексей Косыгин.

Для Андропова — фигуры, рисуемой в черно-белых тонах, — контраст между собственными мифами чрезвычайно велик: он и жестокий палач — гэбист, и великий реформатор — альтернатива непутевому Горбачеву.

Что же касается Косыгина, то его «светлый миф» произрастает на каком-то сером фоне. Алексей Николаевич не был героем многочисленных анекдотов, не числился в первостатейных супостатах и вообще с трудом вспоминался рядовым советским человеком уже через несколько лет после своей кончины. Но зато в интеллектуальной среде некоторое время считалось модным упоминать о косыгинской реформе — самой скромной и незаметной среди всех реформ в истории России.

В 60-х гг. Косыгин был для страны реальным человеком, получившим в свои руки сложное хозяйственное наследие Хрущева и пытающимся каким-то образом с этим наследием разобраться.

В 70-х он стал уже некой абстрактной фигурой, плохо различимой в ряду стариков с каменными лицами, выстраивавшихся по праздникам на трибуне мавзолея.

В 80-х, когда его тело уже не покидало окрестностей мавзолея ни в будни, ни даже по ночам, Косыгин вдруг стал великим реформатором и честным, скромным тружеником. Его стали противопоставлять беспринципному гедонисту Брежневу, зашоренному идеологу Суслову, безликим марионеткам Тихонову и Черненко. Серый образ покойного партократа попытались превратить в образ технократа и в духе пришедшей эпохи расцветить хоть какими-то красками.

Помимо облика реформаторского Косыгин стал обретать еще и облик человеческий. Вспоминали про то, что в блокадном 1942 г. он не только организовал работу «Дороги жизни», но и спас едва живого малыша. Вспоминали про то, как любил он свою жену и как тосковал по единственной женщине своей жизни после ее кончины. Вспоминали про то, как, будучи уже премьером, он посещал родной ленинградский институт и обнимался с сокурсниками, невзирая на свои регалии.

В Косыгине было действительно много простого, человеческого. Того, что характеризовало людей его поколения. Он обожал не только власть, но и джаз. Он ходил не только по кремлевским коридорам, но и по горным тропинкам. Он даже здоровье свое подорвал, перевернувшись на байдарке и угодив в ледяную воду.

Косыгин не был столь помпезен, как власть, которую представлял, и поэтому к нему попытались даже примерить знаменитое гётевское «но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом». И все же реальный Косыгин тяжело поддавался посмертным пертурбациям. В нем не было изюминки, позволяющей родить миф о герое, не было ни одной привлекательной для человека 80-х гг. черты. Он весь вышел из советского прошлого, а потому отторгался сознанием, уставшим от бесконечных серых будней развитого социализма.

В герои реформ задним числом выбивались цари или, по крайней мере, графы. Сыну питерского токаря в этой элитной компании делать было нечего.